Князь Одоевский поклонился и, с трудом закрыв тяжелую, резного дуба, раззолоченную дверь, вышел из спальни.

«Почто Ивашка Пушкин царю знадобился? Каб на Якова навет не сделал какой, не дружны они в Разбойном приказе, друг дружку спихнуть норовят, того и гляди беда выйдет, – забеспокоился Никита Иванович о меньшом брате. – Своеволичает Яков. За него и на меня хула пасть может».

– Эх-ма, – крякнул князь Никита и, загребая ногами, пошел объявить царскую волю дворянам-посыльщикам.

Боярин князь Иван Петрович Пушкин прохаживался в ожидании царя по малой тронной зале, теребя от нетерпения золотую кисть кушака, коим был перетянут парчовый становой кафтан, ладно облегающий стройную молодецкую фигуру. Был он голубоглаз, коренаст, широк в плечах, волосом рус. Коротко остриженная курчавая бородка придавала князю благообразный, степенный вид.

«Что-то медлит государь, – досадовал боярин, – позвал, чтоб скоро были, а сам нейдет. Пытку пришлось отложить, а знатно говорил мужик на дыбе про воровство, про убивство. Зело опасен вор, много душ загубил безвременно».

Князь, вспомнив горящие ненавистью глаза, оскаленный рот гулящего, вздрогнул и торопливо перекрестился.

– Свят, свят… Привидится еще такое во сне…

Вслед за князем Одоевским в тронную залу вошел дьяк Тайного приказа Башмаков.

«А этому-то чего здесь занадобилось?» – подумал князь Иван Петрович о дьяке.

Башмаков, войдя в залу, огляделся и, увидев стоящего у решетчатого окна боярина Пушкина, кивнул ему головой.

«Зазнался совсем, черная рожа. Ужо доберусь я до тебя», – сверкнул глазами на дьяка князь Иван.

Дьяк замер, смиренно склонив голову набок. Был он высок, сутуловат, черен и лицом, и волосом, и одеждой.

«И мысли, и дела твои черны», – отметил про себя князь Иван.

– Подождите еще немного, – подал голос Одоевский. – Государь сейчас выйдет.

Двери палаты распахнулись, бояре склонились, дьяк пал ниц. Царь поднялся на помост в две ступеньки и тяжело опустился в кресло. Потом он поманил пальцем Пушкина:

– Чего это ты, Иван Петрович, вчера мне про воров говорил, что-де они порешить меня хотят? Не напутал ли чего, зело хмелен был?

Боярин, сделав шаг к царю, поклонился поясно и ответил:

– Государь-батюшко, не изволь гневаться, что посмел предстать пред очи твои во хмелю. Дело спешное было, упредить хотел загодя.

– Не винись. Говори, что сказать хотел, – перебил боярина царь.

Еще раз поклонившись, князь начал рассказ:

– Засиделся я вчера в Разбойном приказе до самого темени. Токмо я за ворота приказного двора ступил, домой идучи, кинулся ко мне человек. «Дело государево, дело государево», – орет. Я того мужика в приказ наладил. Сказался гостем Федькой Сомовым. Поведал он, что из нижегородской земли объявились на Москве разбойные: одного из них Поляком кличут, а двое других ему не ведомы. И что те разбойные убить тебя, государь, хотят. Я Федьку Сомова расспрашивать стал, что да как, откуда он тех воров знает. Он было уворачиваться принялся, я его на дыбу… С пытки сказался, что взят был шишами под Арзамас-градом, да за посулы отпущен. И тот разбойный, которого Поляком кличут, был у шишей атаманом. Зело отчаянный атаман – ему, что голову срубить, что чарку меду испить.

– Да верно ли все, что поведал ты мне? Не со злого умысла на честных людей навет сделал купец? Может, интерес у него к этому делу?

– Нет, государь. Купец торговлю ведет справно.

Царь задумался.

– Ты, Иван Петрович, воров тех мне сыщи. Зело интерес одолевает на душегубов глянуть, что супротив меня умыслили. Чтоб ноня к вечеру разбойные в Пытошной были, сам наведаюсь, – строго наказал царь.

Князь поклонился.

– Ты, Иван Петрович, иди. Мне тут с дьяком переговорить надобно. Да и ты, князь Никита, отдохни малость от дел, – кивнул он Одоевскому.

Оставшись наедине с дьяком Тайного приказа Дементием Башмаковым, царь сошел с трона и, подойдя к окну залы, глянул вниз во внутренний двор. В левом углу двора, на трех расставленных полукругом скамьях, сидели царевны, чуть поодаль от них расположился царевич Федор. Перед ними стоял Симеон Полоцкий – учитель и воспитатель детей царских, ума недюжинного человек. Он, плавно разводя руками, что-то рассказывал.

Поманив пальцем дьяка, царь указал перстом на Симеона Полоцкого.

– Что скажешь о нем?

Дьяк, боясь попасть впросак, нервно поскреб бороду и нараспев ответил:

– Зело умен. Пишет витиевато, споро. Живет без вольностей, тихо, а посему, думается мне, опасен.

Царь, услышав ответ дьяка, тихонько хихикнул:

– Тебе, Дементий, что ни хороший человек, то и лиходей. Остерегись напраслину возводить! Его же, – кивнул он на Симеона Полоцкого, – не трогай! Догляд с него сними, я сам догляжу, коль нужда в том будет.

Дьяк смиренно склонился.

– Я вот чего тебя позвал, – продолжал царь. – Надобно мне знать, что бояре мои думают о походе супротив мужиков, кои на Волге бунтуют. Кто воле моей супротиша стоит, хулит меня словом, замышляет что недоброе. Особо око поставь за Хованскими: за окольничим князем Иваном Андреевичем да за сыновьями его Андреем и Василием. Эти в силу вошли, вольно себя ведут.

– Все сполню, как велишь, – еще ниже склонился дьяк.

– За Иваном Петровичем Одоевским тож приглядывай, – продолжал царь. – Он хоча и радеет о государстве, да себе на уме. А тех разбойных, коли князь Пушкин не сыщет, сыщи. Да и купца того, как князь Иван Петрович отпустит от себя, возьми в Тайный приказ, поспрошай про разбойных сам, как ты умеешь это делать, да не переусердствуй.

Дьяк вскинул голову, глянул в полузакрытые царские очи и криво усмехнулся.

– На все, государь, воля Божья, но твоя воля для меня священна. Все сполню, – заверил дьяк и, пятясь до двери, выскользнул из малой тронной залы.

И только он исчез, как в залу прошел боярин Юрий Алексеевич Долгорукий. Был он чем-то взволнован, дышал тяжело, с надрывом, отчего одутловатое, заросшее волосом лицо его было красно, правая щека подергивалась.

Несмотря на тучность боярин низко поклонился, справился о здоровье царя, детей царских и, не сдерживаясь более, с возмущением выкрикнул:

– Прости, государь, коли не так скажу, но сил у меня боле нет терпеть дерзости дворян служилых. В Шереметьевском полку тридцать дворян в нетях, у князя Курбского – сорок, у Одоевских – тоже более тридцати, а завтра смотр чинить да на воров идти. Дворянам бы токмо земли нахапать с мужиками, службу править не хотят! Служилые дворяне Ярославля и Владимира упорствуют, воевод не слушаются, на Москву ехать не хотят. Говорят, воевода нам не указ, нарядчика им подавай…

– А ты, Олексеич, пошли им нарядчиков, а как на Москву приедут – в кандалы их да на цепь. Одумаются, ослушничать остерегутся вдругоряд, – перебил боярина царь. И охолонь ты, бедовый! У нас дворян достанет, а кроме дворян-рейтар, стрельцов немало.