Бродяга все ждал, что Ляля не выдержит напряжения и неопределенности, что-то скажет, возразит, обидится, и морально готовился к тяжелому разговору, потому что сделать выбор между другом в беде и своим котенком не мог. Нереально это было.

Но Ляля ничего не говорила, не смотрела со слезами при встрече, не обижалась. Встречала его с радостной улыбкой, говорила про Ваньку, что он сегодня чуть-чуть поел, а еще в бассейне покупался, а она сварила супчик, и вот на, поешь, и соскучилась, и люблю…

И еще что-то говорила, а Бродяга слушал, смотрел и ощущал, как тает, словно ледышка на апрельском солнце, и не может оторвать взгляда от ее сияющих рыжих глаз, и улыбки лучистой, и голос ее, мягкий и ласковый, успокаивал, настраивал на правильный, нужный лад, и приходила уверенность, что все будет хорошо. Непременно.

Через два дня Хазар вышел из разгромленного зала, приехал в дом, побрил черную поросль на жесткой, осунувшейся больше обычного физиономии, заглянул к сыну, но пробыл в его комнате меньше минуты.

Появился на пороге гостиной, оглядел мертвыми глазами сидящих там Бродягу, Лялю и Серого.

— Ты, — кивнул он Серому, — следишь за ребенком. Глаз не спускаешь.

Серый понятливо помотал головой.

— Ты, — перевел Хазар взгляд на Лялю, уцепившуюся за пальцы Бродяги и испуганно хлопавшую ресницами, — спасибо за помощь… — посмотрел на самого Бродягу, — Ар, отправляй ее домой. И в офис. Каз где?

— Там.

Хазар кивнул и вышел.

Ляля шумно выдохнула, не сдержавшись, уткнулась лицом в грудь Бродяги, и он машинально прижал ее сильнее, обнял, защищая от всего мира.

Поймал прищуренный взгляд Серого, вопросительно поднял бровь, и тот торопливо отвернулся и, пробормотав: “Я к пацану пошел”, выбежал из гостиной.

А Бродяга, прижмурившись от удовольствия, шумно вдохнул аромат волос Ляли и ощутил себя в этот момент, словно в нирване, в своей тихой гавани.

Все налаживалось, реально налаживалось… Вон, и Хазар в себя пришел, хотя бы внешне…. В конце концов, любые раны рубцуются. Вот только есть такие рубцы, которые жить мешают…

И Бродяга в тот день от всей души поблагодарил бога за то, что у него такого нет. И точно так же, от всей души, попросил, чтоб и не было.

Глава 43

Ванька, сын Хазара, пропал утром, а нашелся вечером того же дня, в больнице, с сотрясением мозга, немного испуганный, но главное, что живой. И этот отрезок времени, этот день, в моей памяти навсегда отпечатался. Надо будет его пометить черной рамкой в календаре, как знак того, насколько все быстро может измениться. В худшую сторону.

Удивительно, что до этого дня я думала, что все плохо! Напряженно, непонятно и очень, очень безрадостно.

Что же, жизнь быстро показала мне, что значит, на самом деле плохо… Как будто до этого радостью баловала…

С того момента, как я стояла, трусливо прячась за портьерой в доме Хазара и провожала взглядом бледную Аню, со спокойной гордостью выходящую за ворота, прошел месяц.

Накануне мне Бродяга сообщил, что Аня — шпионка, и это сто процентов.

В тот момент у меня, кроме интуитивного понимания, что что-то не так, что-то неправильно, ничего больше не было. А с ощущениями к Хазару не пойдешь, даже если бы и удалось Бродягу убедить в том, что мужчины ошиблись, и Аня ни в чем не виновата.

Я была не готова защищать грудью по сути незнакомого мне человека, пусть и приятного в общении, и вызывающего симпатию.

О какой защите кого бы то ни было могла идти речь, если я сама на птичьих правах находилась в этом городе? И была, по сути, не меньше, а то и больше, чем Бродяга, должна Хазару за его заступничество.

Потому Ане я могла только посочувствовать. И не более.

Честно говоря, в глубине души я страшно боялась за нее, потому что Хазар, на мой взгляд был человеком совершенно безжалостным, жестким, и за предательство мог сделать с Аней страшные вещи. И я не хотела думать, как поведу себя, если узнаю, что он… реально что-то с ней сделал. Это глупо, неправильно, и, наверно, я должна была бы заступиться за нее…

Но я не смогла. Струсила.

Придумала себе какие-то, совершенно правильные доводы, чтоб этого не делать, очень логичные…

И мучилась полночи, ворочаясь на боку возле спавшего мертвым, тяжелым сном Бродяги, лихорадочно не желая представлять, что именно сейчас делает Хазар с беззащитной Аней. Как наказывает ее… Хотя, судя по тому, что я видела недавно, наказание было вполне однозначным… Может, ей удастся убедить его в своей невиновности? Или хотя бы немного смягчить?

Утром я выдохнула с облегчением, увидев стоящую во дворе Аню, по виду целую и невредимую, только очень-очень бледную и словно ставшую еще худее и тоньше.

Будто за эту ночь она размера на полтора усохла.

Аня разговаривала с насупленным Ванькой, что-то ему втолковывала, чуть наклонившись, потому что парень был уже, практически, с нее ростом…

Чуть в стороне от них стояли у машины Хазар, Каз и мой Бродяга. И, хоть внешне не показывали этого, занятые разговором, но общая нервозность, напряжение, ощущались даже в доме.

На моих глазах Ванька что-то резко и зло выкрикнул Ане, оттолкнул ее руку и, развернувшись, пошел в дом.

Аня стояла, глядя ему вслед, и смотреть на ее лицо было физически больно.

Я ухватилась за портьеру, чтоб не упасть, настолько остро ударило меня ее несчастьем. Ее потерей.

В том, что сейчас была именно потеря, сомнений не возникало.

Аня слабо шевельнула рукой, словно хотела протянуть ее вслед Ваньке, затем скользнула взглядом по равнодушным лицам стоящих поодаль мужчин, по окнам дома ( я торопливо и трусливо спряталась за портьеру, не в силах выносить ее пустых, помертвевших глаз), а затем выпрямилась и, повернувшись, пошагала в сторону выхода.

Спокойно. С гордо поднятой головой.

Она шла, четко печатая шаг, прямая, красивая, уже далекая такая.

И не видела, как смотрел ей вслед Хазар, как темнело больше обычного его лицо и сжимались скулы.

Это была жуткая по своей энергетике сцена, и я не выдержала, не смогла досмотреть до финала, до той точки, когда Аня выйдет за ворота и за ней закроется дверь, отрезая навсегда от Ваньки, резко отвернулась и, глотая слезы, побежала в комнату.

Там упала на кровать и долго рыдала, не в силах остановиться и страшно, дико жалея Аню, ее потерю, ее одиночество,