– Как дважды два, – Подкидыш усмехнулся.

– Ничего, какие твои годы! – И старик опять пустился в рассуждения о великой матушке-земле, о том, что у неё имеется душа, которая всегда горит желанием высказать себя, а для этого ей необходимы певцы, художники.

2

Земля горит желанием высказать себя – будь это юг или север, пустыня или дивные сады. По весне земля горит живым огнём подснежников, весёлыми жарками, горицветами. Стебельками саксаула о любви своей говорит пустыня. Синими друзами льда пламенеет Арктика. А придёт пора, приспеет лето красное – южная земля охмелеет ароматами райского сада. А пространство Арктики зацветёт перелётными стаями – розовые, белые и чёрные, красно-жёлтые и сизовато-дымчатые птицы бессчётными цветами, яркими букетами расцветают на Крайнем Севере… А когда подступят осенины – печальные прохладные деньки, всё кругом сыро, промозгло и никакому огню гореть неохота – в эту пору земля полыхнет золотым листарём красно-жёлтой берёзовой рощи; в лесах запламенеют калины и рябины… А зимой при луне что творится, когда всё горит серебром – бенгальскими огнями серебренится! Какие пожары гуляют по горам и заснеженным долам! И морозы горят, аж трещат, словно хворост на белом огне. И лицо человека горит. И душа пламенеет, томится огнём вдохновения… Из века в век так было и так будет: земля, горящая желанием высказать себя, непременно выскажется языком поэта или художника. Земля родит певца, способного достойно воспеть её великую красу, но это воспевание, увы, никогда ещё не было и никогда не будет безмятежным, безоблачным. И если дан кому-то божий дар сочинять картины или песни – человеку этому можно не столько завидовать, сколько сочувствовать. Творческий огонь души и сердца – это, как правило, огонь самосожжения.

Земной скиталец и небесный долгожитель, как называл себя Старик-Черновик, сколько дум он передумал на эту тему, в разное время бывая в разных местах – на родине того или иного самобытного таланта или гения. Такие думы и такие чувства обжигали сердце старика на крутобоком, крутояром берегу реки Оки, откуда однажды великая васильковая даль так широко и глубоко распахнулась глазам и сердцу русского Есенина. Такие думы и такие ощущения старик испытывал на родине Байрона в Дувре, в небольшом портовом городке Великобритании, в живописном графстве. Такие думы и такие ощущения Старик-Черновик переживал в испанской Андалусии, на родине Гарсиа Лорки. Примеров было много, всех не перечесть. Земля горит желанием высказать себя и потому Земля опять подарит миру человека, наделённого душою певчей птицы, человека, в мыслях и мечтах способного летать среди созвездий, крыльями касаться солнечной короны.

3

Воцарилась ночь, хозяин спал, а старый слуга-оруженосец всё это время добросовестно оберегал господина, костерок сухою веткой подживлял и ходил, ходил кругами, держа наизготовку золотое перо величиной с карабин. Доходя до ближайшего дерева, Оруженосец резко поворачивался, и тогда золотое оружие нестерпимо сверкало – яркий лунный заяц прыгал, пробегал по берегу; прижимая длинные уши, лунный заяц прятался в кустах и там сидел, подрагивая лунной шерстью.

Старик-Черновик видел зайца краем глаза, бормотал:

– И ты – весь белый, и я – Белинский, мы с тобою братья, так что не боись, не трону.

Лунный заяц, понимая старика, согласно кивал головой – длинные уши плескались по плечам, по траве.

Двигаясь дальше, старик останавливался на пригорке. Смотрел по сторонам. Прислушивался. Кругом было тихо. Временами даже слышно, как роса роняла многоточия на туманные страницы разнотравья и цветов. И слышно, как вдали на плёсах русалка протяжно что-то пела под луной, а где-то вдалеке ей пытался подпевать угрюмый волк, но вскоре и это утихло; время позднее; перепёлка в полях за рекой давно уже пропела:

«Спать пора! Спать пора!». И вот, наконец-то, в природе воцарился покой. На что уж ветер был неугомонный – и тот успокоился где-то в деревьях; видно, угнездился в огромное дупло или нашёл косматое «вихорево гнездо». Ветер будет там спать до зари, чтобы проснуться в виде вихря и полететь над родною землёй, неутомимо вращая ветряные мельницы, напрягая паруса на озёрах и морях, раздувая в пух и прах большие одуванчики пушистых облаков, растущих вдали, на сонных полях и горах. Ну, а пока что – тихо. Благодать. И, постепенно доверяя этой вселенской умиротворённой тишине, Оруженосец позволил себе расслабиться. Опустив золотое оружие, Старик-Черновик остановился около дерева, под луной серебряно мерцающего сонными чешуйками листвы и уронившего тень под обрыв. О чём-то вздыхая, Оруженосец прилёг на травку, стал задумчиво смотреть на мирозданье с тёмными обрывками далёких туч, с таинственным бессмертным блеском созвездий, какие были в головах до нашего прихода в этот мир и останутся ещё – охота верить – на миллионы, миллиарды лет.

Когда-то он любил такие ночи – бессонные, безбрежные, томящие вселенской загадкой. Когда-то он – точно также, как Джером Клавка Джером – мог сказать: «Меня возмущает, что драгоценные часы нашей жизни, эти чудесные мгновения, которые уже никогда не вернутся, бесцельно тратятся на скотский сон». Однако время шло, и год за годом Азбуковедыч стал раздражаться такими ночами, таящими в себе яд великой бессонницы, доводящей до исступления и умопомраченья. Но, слава Богу, всё обошлось. Он сумел найти противоядие – ушёл в работу, ушёл в раздумья, и вскоре стал совершенно равнодушен к своей неизменной подруге – бессоннице. Он притерпелся к этому необыкновенному недугу. Да и то сказать, пора уж притерпеться, ведь он уже не спит, наверное, сто тысяч лет – такое ощущение. Коротая бессонную ночь, Азбуковедыч открыл какой-то новый чемоданчик, стал рассматривать свежую работу кузнеца – дуэльные пистолеты.

«Не ожидал, признаться, – размышлял старик. – Талантливый парень. Кузнец, во всяком случае, прекрасный. Златокузнец. А вот какой из него, прости, господи, Златоуст? Он даже не знает, кто такой Пегас – то ли колхозный мерин, то ли колхозный сторож. А воспитание какое? Это тебе не Лермонтов, который с детства владел французским и немецким также свободно, как русским. Да к тому же Лермонтов прямо на дому изучал историю, математику, географию, словесность. А как этот шельмец играл на скрыпке, на роялях! А скоко он читал! А как рисовал акварелью… Да что говорить! Этот Мишка, егоза и непоседа, замордовал меня причудами своими. Там сразу было видно – гений, к бабке не ходи. А сколько спал он? Вечно свет палил ночами… – Старик полюбовался новеньким дуэльным пистолетом и начал сам себе возражать: – А Лермонтов? Разве он смог бы вот такие штуки отковать? Да ни за что! Да ни в жись! Да и вообще, работнички небесной канцелярии, канцлеры эти, они ведь не сами приставили меня к Ивану Простовану. Это – Божий промысел! Тут не поспоришь!»

Азбуковедыч посмотрел на небо. Снежно-сизая луна в полную силу уже над землей разлунявилась – над вершинами призрачных гор, над полями. И чем дольше Старик-Черновик глядел на округлившуюся луну, тем уверенней думал, что это – бумажный ком, крепко скомканный и далеко отброшенный рукой Творца. А ещё он думал, что вот этот алмазами окованный ковш Большой Медведицы похож на большую чернильницу, стоящую на рабочем столе, с которого свисает бахрома облаков. Звезда, серебряно сверкнувшая впотьмах, – это перо, стремительно перечеркнувшее бумагу. Да, так оно и есть! Не спит за облаками наш Создатель, сочиняет что-то, строчит своё бессмертное послание – всем народам, на все времена. Чёрные листы черновиков – чернее ночи – валяются кругом: на столе, на подоконнике, на полу. Работа идёт вдохновенно, божественно, не то, что у смертных людей…