Обнажая голову, Ивашка остановился возле чёрно-багрового памятного камня, где были высечены слова: «2 июля 1961 года в своём доме в Кетчуме, через несколько дней после выписки из психиатрической клиники, Хемингуэй застрелился из своего любимого ружья, не оставив предсмертной записки».

Продолжая свой путь, покоритель даже кепку не успел водрузить на голову – увидел ещё один камень с горючей надписью:

«14 апреля 1930 года в 10:15 утра Маяковский покончил с собой, выстрелив в сердце из пистолета».

«Горлопан, казалось бы, – недоумевал Ивашка, – железный человек, а вот поди ж ты…»

Размышляя о классиках, которые покончили с собой, он содрогнулся – чуть не натолкнулся на современника, пытавшегося сделать тоже самое, только попытка оказалась неудачной.

«То ли порох отсырел в пороховницах, то ли что-то ещё… – Ивашка замер, охваченный ужасом. – А может, страховка не выдержала?»

Голова бедолаги лежала в красно-сургучной лужице, запёкшейся на валуне; одна рука была неестественно вывернута в локте и ноги застыли в нелепом каком-то разбросе между голых камней.

– Живой? – Подкидыш наклонился над головой, словно заржавленной от крови. – Слышишь, нет?

Бледный парень лет двадцати пяти молчал, тусклыми глазами глядя на Вершину – теперь уже навек недостижимую; если даже он останется в живых, будет калекой. «Перелом поясных позвонков!» – с ужасом понял Простован, когда увидел брюки парня, промокшие в паху; при таких переломах возникает непроизвольное мочеиспускание и даже хуже того…

За спиною, будто мыши, зашуршали мелкие каменья. Подошёл какой-то человек, похожий на скалолаза в красно-оранжевой куртке.

– Надо спасателей вызывать, – сказал он, доставая портативную рацию. – Только ни черта не ловит в этом диапазоне. Я отойду вон туда и попробую…

Помигивая зелёным глазком, рация только шуршала как банка с пауками – и никакого толку. И вдруг эта «шуршащая банка» разразилась электрическим треском и громом, кашлем и неожиданно весёлым матом – кто-то кого-то за что-то крыл.

– Кончай трепаться! – рявкнул скалолаз. – Помощь нужна!

Спасатели пообещали быть «с минуты на минуту», но прошла уже вечность…

Над Вершиной светило закатное, словно кровью налитое солнце, но небо ещё не утратило пронзительность бездонной синевы, хотя в понизовье – в распадках и между горами – вечереющий воздух уже наполнялся пепельной трухой. И высокогорная остуда – острая, со змеиным жальцем – проворно выползала из камней, жалила скудную травку, цветок, чудом пробившийся из гранитной трещины. Кривым осколком светло-сизой льдины в небесах проступали очертания месяца. Тихо было. Тревожно. Только пчела или муха неподалёку зудели. Но откуда тут пчела, откуда муха в таком студёном воздухе? А потом оказалось – вертушка летит, то пропадая, то выныривая из-за гор.

Санитарный вертолёт мухой промелькнул на фоне бледного месяца и, снижаясь, грохоча, из мухи превращаясь в летающего дракона, покрутился в районе костра, который был специально зажжен, как посадочный ориентир. Подходящего местечка для посадки поблизости не оказалось – всё в этом районе перековеркано, всё на уши поставлено ещё в доисторическую пору. Кругом виднелись валуны, похожие на каменные избы с замшелыми крышами; останцы огромными орехами откатились от подножья до берега ближайшего озера, состоящего из рыхлых ледниковых отложений и покрытого мохово-кустарниковой тундрой; болотные хляби курились дурманным куревом.

Вертолёт, мерцающий рубином подбрюшного огонька, угнездился где-то за горой и примерно через полчаса оттуда притащились четыре крепкотелых спасателя с каким-то лупоглазым хилым доктором. Заляпанные грязью, немногословные, мрачные, они пришли через болотину – так было покороче. Пришли уже в сумерках – закат красножжёной киноварью разлился по огромным останцам, болотиной жиже.

– Какого хрена дома не сидится? – заворчал худосочный доктор, втыкая обезболивающий укол. – Эх, молодёжь. Ну, всё. Поехали, покуда не стемнело.

«Поехали» – это доктор сказал не случайно. У спасателей была специальная упряжь; по два человека – привычно и слажено – с двух сторон надели на себя нечто похожее на хомуты, потом запряглись в широкие и прочные ремни.

Старший спасатель, всегда ходящий коренником, встряхнул головой, говоря:

– Ну, ладно, не кашляйте тут.

И вдруг скалолаз – или кто он? – в красно-оранжевой куртке всем телом подался вперёд.

– Мужики! А можно с вами? Там найдётся место? Плечистый, лошадиноподобный спасатель, уже загремев растоптанными сапогами, точно коваными копытами, на несколько мгновений остановился.

– Найдётся. – Он сердито сплюнул под ноги, покосился на Простована. – И ты, если хочешь, давай…

Это была минута великого соблазна и принятия серьёзного решения.

– Нет! – Ивашка подбородком кивнул на тёмно-красный силуэт Вершины. – Мне туда!

– Ну, дай бог нам больше не встречаться, – угрюмо сказал спасатель, и это в его устах прозвучало как самое доброе пожелание.

Ночь была холодная, как смерть. Простован перекантовался кое-как, дождался проблеска живительной зари и начал спускаться к подножью Вершины, где стояла «родная» конюшня, где ждал слуга-оруженосец.

– Нужен Пегас! – хмуро сказал покоритель. – А так бесполезно…

– А я тебе что говорил? – Черноликий старик посмотрел туда, где сверкала гора. – Эту вершину не возьмёшь на «ура». Потерпи маленько, парень, поработай среди ароматов. А как ты хотел?

3

За несколько месяцев, проведённых на Ароматной конюшне – будто за несколько лет – молодцеватый конюх пообтёрся, возмужал, притерпелся к работе. А в дальнейшем аллергия помешала – дышать стало трудно от раствора серной кислоты. Дело в том, что ядовитый запах аммиака, вредный для здоровья лошади, время от времени приходилось изгонять при помощи слабого раствора серной кислоты – конюх обливал полы в конюшне; и запах поглощался, и происходила дезинфекция.

– Всё, Азбуковедыч. Увольняюсь без выходного пособия. – однажды заявил он. – Задыхаюсь на фиг. Хватит. Я уже свершил свой подвиг за Геракла.

– Ну, в общем-то, да, совершил, – согласился Оруженосец. – А теперь куда думаешь двинуть?

– Пока не знаю, но и здесь торчать не буду. – Конюх руку сунул под рубаху и ожесточённо поцарапал. – Блохи закусали…

– Надо подковать. Мы так делали с одним писателем.

И Старик-Черновик начал повторяться, повествуя о том, как он помогал подковывать блоху одному русскому классику. Поначалу старик был на подхвате, а дальше по его рассказу выходило так, что если бы не он, Старик-Черновик, так ещё неизвестно, что получилось бы из той разнесчастной блохи – может быть, простая вошь на гребешке. Посмеиваясь над балаболом, конюх задрёмывал; сильно уставал он, «совершая подвиг за Геракла».

Старик попону брал, укрывал Ивашку. Первое испытание, думал старик, – проверку под крышей Ароматной конюшни, парень выдержал с достоинством, и в награду получил Пегаса – холёного, сытого и жизнерадостного зубоскала.