Она могла только остаться в зале суда в качестве зрителя и смотреть, как судят троих константиновских подельников, членов запрещенной Национал-большевистской партии – девушку и двоих юношей, про которых Константинов рассказывал потом, что девушка националистка, один юноша коммунист, а другой анархист. Никакой общей идеологии. Валентине не нравилась Национал-большевистская партия, но в ее компании молодых правозащитников принято было думать, что если человека судят, то нужно искать свидетелей, которые способны были бы облегчить его участь. У нацболов это не принято. Нацболы не боятся тюрьмы, у них культ тюремного заключения, и они не помогают товарищам, попавшим под суд, потому что сидеть для них – доблесть.

Помочь этим нацболам Валентина тоже никак не могла. Она решила остаться, просто чтобы понаблюдать за судебным процессом и описать потом этот судебный процесс у себя в блоге. Тем более она решила остаться, когда судья потребовала, чтобы Валентина и ее друзья покинули зал заседаний.

– Объявите процесс закрытым, – возразила судье эта девушка, невысокого роста брюнетка с детским еще лицом. – Ваша честь, до тех пор, пока вы не объявите процесс закрытым, мы имеем право присутствовать, и мы никуда не уйдем.

Недолго думая, судья приказала милиционерам и приставам, дежурившим в зале, вынести вон из зала эту девчонку и ее дружков, препроводить их в милицию и обвинить их в «воспрепятствовании работе суда» – до двух лет тюрьмы.

Была почти уже ночь, когда Виктору Шендеровичу позвонила глава Московской Хельсинкской группы Людмила Алексеева, правозащитница, которую принято нежно звать бабушкой.

– Витя, – сказала бабушка, – вы знаете, что ваша дочь в милиции?

Шендерович знал, что его дочь в милиции. Валентина позвонила отцу, но такое случалось и раньше. Шендерович, конечно, не находил себе места от страха, но сдерживался, полагая, что вот истекут четыре часа, отпущенные на задержание без санкции на арест, и девочку отпустят.

– Витя, – сказала бабушка, – вы знаете, что их хотят закрыть?

– Что значит закрыть? – не понял Шендерович правозащитного жаргона.

– Закрыть, Витя, это значит посадить в тюрьму.

– За что! – крикнул Шендерович.

– Воспрепятствование работе суда. До двух лет. Они в Пресненском УВД. Поезжайте туда скорее.

И они ехали быстро. Жена Шендеровича Мила была за рулем. У нее дрожали руки. Вероятность попасть в аварию была куда больше, чем перед выборами, когда продюсер Левин предупреждал их об опасности автомобильной езды. Мила проскакивала светофоры на красный. Но Виктор не замечал этого. Скорчившись на пассажирском сиденье, он звонил, звонил, звонил по телефону, даже не замечая, что звонит – куклам. Он звонил мало-мальски знакомым государственным чиновникам, мало-мальски знакомым милицейским шишкам, он готов был валяться в ногах, умолять о пощаде, подписывать какие угодно отречения, лишь бы только его маленькая девочка не попала на два года в тюрьму. После стольких лет оппозиционности и фрондерства он готов был сдаться, только не знал, кому и как. Смелость и бескомпромиссность довольно часто объясняются тем, что просто не знаешь, кому и как сдаться.

Единственный более или менее чиновник, который ответил тогда Шендеровичу, был Николай Сванидзе: телевизионный ведущий, кинодокументалист, писатель, член Общественной палаты и, несмотря на причастность к государственному телевидению, приличный человек. Теоретически кукла Сванидзе могла бы появиться в программе Шендеровича, если бы такая программа все еще выходила. Но это была бы приличная кукла.

– Я сейчас приеду, – сказал Сванидзе. – Где она? В каком УДВ? В Пресненском?

И действительно через час приехал.

Появление известного телеведущего и члена Общественной палаты в отделении милиции выглядело совсем уж как эпизод из сатирической программы. Милиционеры изо всех сил старались держаться вежливо, но про вежливость ничего не понимали, а потому сцена выглядела так, как если бы актеры крепостного театра графа Шереметева разыгрывали спектакль из французской аристократической жизни.

– Что привело вас сюда в столь поздний час? – поклонился члену Общественной палаты милицейский офицер, имевший такую рожу, что даже и предположить нельзя, где бы он мог слышать подобную фразу.

Через час примерно Валентину с товарищами отпустили. Уезжая домой, Сванидзе сказал Шендеровичу:

– Ну сам-то ладно. Свою жизнь ты можешь портить как угодно. Но зачем ты ребенка тащишь во всю эту свистопляску?

И Шендерович виновато кивнул.

А Валентина уезжать отказывалась. Она была уже взрослая. Она уже окончила институт. Она даже преподавала студентам какую-то там социологию и антропологию. Но она все еще думала, будто люди, облеченные властью, суть куклы, резиновые болваны, и бояться их нечего. Она говорила папе, что там, в камере, откуда ее только что отпустили, третьи сутки уже без еды и санкции на арест сидит девушка, которой нужно же помочь как-то…

– Надо найти адвоката, – говорила Валентина.

– Пожалуйста, – сказал Шендерович, – не надо. Пожалуйста, поехали домой. Достаточно одного сумасшедшего в семье. Я тебя прошу.

И они уехали. И Валентина не знает, что случилось с той девушкой, сидевшей четвертые сутки без еды и санкции на арест.

14 апреля 2007 года Андрей Илларионов пришел на Пушкинскую площадь в Москве просто посмотреть, как это будет. Как выглядят эти Марши несогласных. Незадолго до этого, 3 марта, в Санкт-Петербурге Марш несогласных имел оглушительный успех. Или, во всяком случае, оппозиционеры, участники Марша, называли то, что случилось с ними в Петербурге 3 марта 2007 года, – успехом. Им казалось успехом все, что бы там ни происходило.

В пятитысячной толпе было полно провокаторов, нанятых властью. Провокаторы эти разворачивали транспаранты и выкрикивали лозунги «Буш, помоги России» и «Березовский, мы с тобой», чтобы отпугнуть патриотов. Или, наоборот, разворачивали транспаранты и выкрикивали «Сталин, Берия, ГУЛАГ», чтобы отпугнуть либералов и интеллигенцию. Но участники петербургского Марша воспринимали наличие провокаторов как признак страха, который власть испытывает перед ними, и, значит, они – серьезная политическая сила.

Еще там во время петербургского Марша омоновцы избили местного депутата Гуляева и сломали ему руку. Официальные газеты если и писали об этом, то обвиняли организаторов Марша, что те спровоцировали, дескать, насилие. Но участники Марша и примененное к ним насилие воспринимали как успех, в том смысле, что в их рядах появились настоящие герои, пострадавшие за свободу, подтвердившие свое свободолюбие кровью. И лидер несогласных Гарри Каспаров цитировал Махатму Ганди: «Сначала над вами смеются, потом вас бьют, потом – вы побеждаете». И выходило, что введенное несогласными в российский политический обиход ненасильственное гражданское неповиновение в духе Ганди прошло первую стадию насмешек, вошло во вторую стадию избиений и, следовательно, близка третья стадия – победа.