опускать. Болэн сидел на складном стульчике, ноги туго скрещены между собой, тяжко опустив лицо в ладони, и думал: «Ох, ну нифига ж себе. Ой, блядь».

После того как четверо ушли, Болэн остался на большом открытом кладбище. По огромному океаническому небу со скудными высотными конскими хвостами облаков стояли скелеты цезальпиний. Ки-Уэст, городок из обшивочной доски, собравшийся на приморской кочке в самом конце континентального шельфа, казался причудливым местом для похорон Кловиса, вверившего себя Болэну. Над головой кружила пара фрегатов, совершенно синхронно друг с другом, словно привязанных к кончикам стеклянной шарнирной оси.

Болэна по плечу легонько похлопал недавний выпускник полицейской академии, сказавший:

— Вы арестованы.

— Обвинение?

— Мошенничество.

В полицейском крейсере Болэн тихонько начал немного течь крышей. Они миновали непонятные жесты причалов, завалившиеся на борт траулеры и креветколовные суденышки Гарнизонной бухты. Проехали мимо атлантического прибоя у подножья Симонтон-стрит.

— Отвезите меня в «Бургер-Кинг», — сказал он фараону, но ответа не получил. — Офицер, вы видите перед собой футуристический оттиск тысячелетья ходьбы по болотам и одной поездки на лодке в экспериментальную республику: фиаско. — Молчание. У Болэна от него кружилась голова. Изнутри полицейского седана, полагал Болэн, ему виден громадный и непаханый внутренний хребет, погребенный под флагами, обертками от жвачки и дипломами. — Я обнаружил свой бзик, офицер. Он рисует мягкий тлеющий очерк в истории Нового Света. — Герой этот, Николас Болэн, начал улыбаться. В тысяче ярдов от моря у него было океаническое чувство. Опущенье одного неисправного сенсориума в землю по-прежнему наполняло ему голову военной музыкой ветров и супермаркетов, фугой поющих деревьев и двигателей внутреннего сгорания, соискательницами Мисс Америки былыми и нынешними, что делают всякие ночные штуки с крепкими флейтами, международной автофисгармонией смертоубойного головокруженья, каким рулят выдохшиеся девочки-в-гольфиках и щеголи в советах безопасности и командных отсеках; все это было там, непаханый хребет, где энергичным всадникам на крылатых пони препятствуют парикмахеры с пастушьими кнутами, тигриные страховые оценщики, грызуны в командном строю и прочие слуги общего рынка. Вот последнее, что Болэн сказал озадаченному молодому полицейскому: — Для меня он был достославен.

Вернув бо́льшую часть денег, мелкое расхождение при этом оправдывалось туристической полезностью пустой башни, Болэн избежал бремени приговора. И, наконец, условились, что он, если воссоздаст свой судебный процесс для телевизионной программы «Ночной суд»{237}, — станет свободен окончательно.

Болэн вошел в студию. Вокруг бродили два или три техника, таская за собой резиновые кабели и наконец выкатывая вперед камеру на тележке: ее они поставили лицом к фанерной судейской скамье. Несколько мгновений спустя вышел сам «судья» и подал свой звучный актерский голос, что, если-де «Справедливость»{238} узнает, сколько он за это получает, его упихнут в каталажку с такой скоростью, что голова кругом пойдет. Когда уселся, вернулась его судейская мина, и ему придали «полицейского», который объявил, что суд идет. Болэну казалось, что он во сне. Он посмотрел, как кого-то судят за непредумышленное убийство, — тот человек чудесно изображал Карла Молдена{239}, верхняя губа у него белела от напряжения энергичных речей, он пускал слюни в обстоятельствах Актерской студии{240}, импровизируя монолог, от которого техники подмигивали друг другу.

Затем вызвали Болэна, грезящего, а следом — свидетелей его обвинения. Предъявили мошенничество. Свидетелями выступали Декстер Вралл и пятеро «Среднеотмельных поборников», включая главного старшину, все на телевидении впервые.

Когда добрались до смерти Кловиса, Болэн разразился единственными своими слезами после события въяве, плачущий сомнамбулик. Он озирался, видел процесс как бы через стекло. Судья пытался не сиять. Режиссер теснился за спиной оператора, чтобы тоже это увидеть. «Ночной суд», богатый исправительными уроками, был успешен.

Теперь давайте по-быстрому: в Гэлвестоне Энн телеграфировала просьбу денег, побольше, подождала три часа, получила их, вылетела в Даллас, сняла комнату, позвонила Джорджу и выдала ему «да», которого тот ждал столько лет. Слыша его слезы, его благодарность, она забронировала себе вылет «Дельтой» на следующий день; затем направилась в «Нейман-Маркус».

И вот: она бежала по бетонке аэропорта Детройт-Метрополитан, прелестная в мини-кафтанчике от Оскара де ла Ренты{241}, сшитого из розового льна. Поверх него на ней было нежное пальто из марокканской кожи. Сандалии были «диоровские»; а их каблучки-кубики смотрелись слоновой костью. Кто б ни сказал, что она не дорогуша, пожалел бы об этом.

И Джордж к ней бежал, идеально облаченный в безупречно подогнанную шотландку от «Дж. Пресса»{242}. Почти рискованным в его одеянье казался необузданный желтый галстук «Пуччи», который служил точным контрапунктом его степенным бесшовным ботинкам из кордовской кожи от «Чёрча Лондонского»{243}.

Смотрите, стало быть, вот они эдак бегут один к другому: совершенные монады ничтожества.

Они вихрем закружили друг друга в объятьях.

— Дорогуша, — сказала Энн, — я многое пережила. — На борту она подцепила легкую простуду, и Джордж очень, очень обеспокоился. Забрав ее багаж, они отправились прямиком в гостиницу, где Джордж принялся алчно массировать ей грудь «Вап-о-Рабом Вика»{244}.

Вполне правда то, что Джордж снял галерею. Тем не менее первую выставку Энн рецензировали легитимно; и она прошла с успехом. Консенсус, вероятно, представляет квартальный критик Аллан Лиэр, из «Объектива»:

…Поразительные снимки мисс Фицджералд при естественном освещении: промысловые рыбаки, ложащиеся спать, — лучшая серия всей выставки. Кадр за кадром мы видим, как эти усталые люди, подсвеченные сзади открытым люком, идут на давно заслуженный отдых. В нетерпении своем и измождении они уже на различных этапах разоблачения.

Контрастируя с ними, группа изображений под названием «Николас» вводит нас в личное, однако полностью переданное видение того, что в обычной жизни утрачено. Вновь и вновь мы видим все то же усталое лицо Николаса: «робкий воздыхатель», фиктивный ковбой родео, автолюбитель. На одном великолепном снимке, в клаустрофобной прачечной Николаса туалетным вантузом колотит по голове привлекательная женщина в возрасте: зрителю остается лишь гадать, что он совершил, чтобы заслужить такое! На другой фотографии он уставился прямо в камеру, очевидно — вот-вот заговорит, но не может придумать, что бы такое сказать. А на самом ужасном снимке из всех он приподнимается на унитазе, похоже, готовый броситься на камеру. На нем короткая сорочка лечебного учреждения, и мы видим, к чему привела его посредственность. Ничто из сказанного здесь не способно передать той банальности, которую мисс Фицджералд фиксирует блистательно и умело. Благодаря мастерству, человечности и внимательности она возвела предупреждающий памятник неудавшейся жизни.

Ступайте на эту выставку немедля.

Болэн направился на Север, сделав в штате Флорида две остановки. Одна — повидаться