— Ничего он не признавал! Вы знаете, что я о нем думаю.

Фледа знала; она не хотела вызывать новых откровенностей. Один раз миссис Герет уже высказалась начистоту — и это была ее единственная вспышка гнева, — заявив: он малодушен и слаб, так слаб, что не заслуживает называться мужчиной. Вот уж что Фледу нисколько не волновало! За слабость она и полюбила его.

— Странный способ он избрал, чтобы угодить вам! — продолжала миссис Герет. — Не было никакого обязательства. Но внезапно — на этих днях — положение изменилось.

— На этих днях?

— Моне стало известно — не скажу откуда и как, но известно, — что вещи, которые я отправляю обратно, стали прибывать в Пойнтон. Я отослала их для вас, но тем самым дала сигнал ей. — Миссис Герет перевела дыхание; Фледа, поглощенная ее объяснениями, молча вбирала холод роняемых ею слов. — Вещи вернулись в Пойнтон, и она решилась.

— Решилась? На что?

— Действовать, принимать меры.

— Принимать меры? — повторила Фледа.

— Не скажу какие, но сильные. Она знала как, — сказала миссис Герет.

Фледа с тем же стоицизмом приняла скрытую многозначительность ссылки на особу, знавшую как. Однако намек навел ее на мысль, и мысль эта, окрашенная неосознанной иронией, получила выражение в коротком вопросе:

— Мона?

— А почему бы и нет. Она — чудовище.

— Но если он так хорошо знал, что она такое, чем же она могла тут воспользоваться?

— Что я могу вам сказать? Не мне толковать о подобных гадостях! Я могу лишь описать вам ситуацию, как я ее вижу. Да, он знал. Но раз она не смогла заставить его забыть, то постаралась извернуться так, чтобы ему это понравилось. Постаралась и добилась успеха. Она, если на то пошло, совсем не дура — куда умнее его. А что же еще ему поначалу понравилось? — Миссис Герет повела плечами. — Она сделала то, что вы не захотели! — У Фледы от изумления потемнело лицо, но ее приятельница не спешила с бальзамом утишить боль. — Вот так оно и было, именно так, ничто иное эту напасть не объяснит. Ну а потом она быстро все обделала. Он и оглянуться не успел, как его женили.

— В том месте, о котором вы говорили? — со вздохом спросила Фледа: она слушала ее, затаив дыхание, как увлеченный сказкой ребенок.

— В мэрии, как пара гнусных атеистов.

Фледа замялась:

— Что скажут люди? Я имею в виду «в свете»?

— Ничего не скажут. Потому что никто не знает. Семнадцатого в уотербатской церкви их обвенчают. А если что потом и выйдет наружу, все будут так или иначе подготовлены. Регистрация в мэрии сойдет за дипломатический ход, уловку, чтобы обойти меня. Известно же, что я устроила им скандал.

— Но ведь прислуга в Пойнтоне несомненно знает, — недоумевала Фледа, — если, как вы говорите, она там.

— Она была там позавчера, всего несколько часов. Встретилась с ним в Лондоне и отправилась в Пойнтон — посмотреть на вещи.

Фледа вспомнила, что Мона видела их только раз.

— А вы их видели? — осмелилась она спросить.

— Да. Все.

— Они в порядке?

— В полном порядке. Такая красота! Самое замечательное, что есть на свете! — Фледа взяла ее руку и поцеловала, как поцеловала тогда, в Лондоне. — Мона уехала в тот же вечер; вчера ее там не было, а Оуэн остался, — прибавила миссис Герет.

— Значит, она не будет там жить? — удивилась Фледа.

— Как бы не так. Непременно будет, но только после венчания. — Миссис Герет, казалось, что-то взвешивала в уме. — Она будет жить там одна, — резко обронила она.

— Одна?

— Получит все в полное свое распоряжение.

— Он не будет жить там вместе с нею?

— Никогда! Тем не менее она его жена, а вы — нет, — сказала миссис Герет, вставая. — Наш единственный шанс — нечаянный случай: а вдруг она умрет.

Фледа молчала, что-то, видимо, решая про себя: она оценила множественное число, которое употребила ее гостья.

— Мона не умрет, — откликнулась она наконец.

— Значит, я умру, слава Тебе, Господи! А до тех пор, — и тут она впервые протянула Фледе руку, — не бросайте меня.

Фледа взяла ее руку и крепко пожала, подтвердив обещание, уже данное. Она ничего не сказала, но ее молчание было согласием, таким же нерушимым, как монашеский обет. И тут же ей пришла в голову важная мысль:

— Но мне нельзя пересекаться с вашим сыном — попадаться на его пути.

Миссис Герет издала сухой, чуть слышный смешок:

— Вы очаровательны! Со мной вы, скорее всего, полностью устранитесь с его пути. Оуэн и я… — Она осеклась.

— В вас говорит ваше сильное чувство к нему, — сказала Фледа. — Но чувствует ли он то же самое к вам после того, что произошло?

Миссис Герет нашлась не сразу:

— Откуда вы знаете, что произошло, что я сказала ему?

— Вчера?

— Вчера.

Они обменялись долгими глубокими взглядами. И когда миссис Герет уже готова была заговорить, Фледа, закрыв глаза, решительным жестом, налагая запрет, остановила ее:

— Нет, нет. Не говорите мне ничего!

— Силы небесные! До чего же вы боготворите его! — потрясенная, простонала миссис Герет.

Это была последняя капля, переполнившая чашу. Фледа молчала — молчала, как ребенок, выжидающий, чтобы убедиться: больно! Потом, упав на диван, она разразилась горючими слезами. Она не могла совладать с ними, и они лились, сопровождаемые долгими всхлипываниями, а миссис Герет, в первые мгновения, стояла с чуть ли не равнодушным видом, стояла и наблюдала. И вдруг тоже рухнула на диван. Миссис Герет беззвучно плакала.

«Он выглядит совсем как Уотербат; но, в конце концов, мы выдержали все это вместе» — таковы были слова из письма, в котором миссис Герет, писавшая из изувеченного Рикса, называла Фледе день, когда ожидала увидеть ее там с повторным визитом. «Я еще долгое время не смогу, — говорилось в послании, — принять никого из тех, кому, возможно, это угодно, кто станет стараться зачеркнуть все это, а заодно и меня; зато у нас есть то, что вы и я можем вместе ненавидеть, потому что вы — единственный человек, кто отменно понимает. Вы понимаете отнюдь не все, но из всех моих знакомых вы, что и говорить, куда меньше страдаете таким недугом, как глупость. Там, где надо действовать, вы совершенно не годитесь; но с действиями покончено — для меня навсегда, а вы наделены огромным достоинством: в минуты моего оцепенелого молчания вы будете знать, о чем я думаю. Не равняя себя с вами, я, смею полагать, тоже знаю, чем заняты ваши собственные мысли. Теперь, когда я в четырех — голых — стенах, вы во всяком случае будете для меня частичкой моей обстановки. Именно так, как вы догадываетесь, я всегда воспринимала вас — несомненно, одну из лучших моих находок. Итак, приезжайте, если возможно, пятнадцатого».