Сначала ушел отец, пополнив одну из сибирских дивизий. Потом – старшая сестра Аня, вчерашняя десятиклассница, когда объявили мобилизацию девушек, достигших 18 лет. Краткосрочные курсы санинструкторов – и 1-й Украинский фронт. А за ней ушел и любимый Петруша, чей седьмой класс вместе с другими старшеклассниками поселили в ФЗУ при одном из эвакуированных заводов.

Дом опустел. Остались я с мамой да мой дружок Трезорка, которого Петруша принес мне в подарок к окончанию 1-го класса. Рыжий щенок стал любимцем всей округи, спал на лестнице, ел на общей кухне. Только дружба эта в один момент закончилась. Для меня это был первый удар. Вышел приказ – «в целях экономии средств, и борьбы с голодом» всех собак изъять и уничтожить. Я, не в силах пережить расставание, ушла из дома, куда глаза глядят, чтобы не видеть тех, кто будет отнимать моего друга. Вволю нарыдавшись, я ночью вернулась домой. Надежды на чудо не осталось – Трезорка ее не встретил. Мама сказала, что была «спецкоманда», которая его увезла.

Второй удар был таким же неожиданным. Как-то зимой, вернувшись из школы, я открыла дверь и обмерла. Моя мамочка, моя крепость и защита, беспомощно билась на полу и повторяла одно слово – «убили!». Она била ладонью об пол и все повторяла «убили, убили!». Я чуть не наступила на раскрытый «треугольник» и все сразу поняла. Наверное, от испуга я накрыла своим портфелем это страшное письмо… Отпечатки разбитой в кровь маминой ладони, так и остались в памяти.

До сих пор я не могу рассказывать этот эпизод без слез и сердечной боли. Нет, время плохо лечит войну.

Так зимой 41-го наша семья осиротела, война отняла у нас отца. Неся немыслимые потери, сибиряки спасали Москву. Многие из них, как мой отец Алексей Портнягин, так никогда ее и не увидели.

* * *

А самые светлые воспоминания военного времени – это как мы, малышня, вместе со старшими классами выезжали на картошку. И в каникулы, и каждую осень до глубоких холодов. Работали мы, как взрослые, весь световой день. У нас были свои рабочие нормы. Ехали на открытых грузовиках в любую погоду и пели все песни подряд. Спали не раздеваясь на полу, на соломе. Но там, в колхозе, мы были сыты, потому что, кроме картошки, был настоящий хлеб! Пусть немного, но хлеб замечательный! И как же он пах этот хлеб! Учителя говорили нам: вы работаете для фронта, бойцам нужна ваша картошка.

А в городе картошки не было. И все время хотелось есть. Раз-другой маме удавалось у охотников, которые тоже все сдавали для фронта, заполучить «головизну». Мама варила ее в большущем ведре, и по всему дому разносился запах настоящей еды, но это было так редко.

* * *

Помню весной, когда я окончила второй класс, с фронта вернулся наш сосед Яков Моисеевич, парикмахер. Мама называла его везунчиком, хотя после ранения он стал сильно припадать на одну ногу. Но все так же любил музыку. И ставя пластинку с какой-нибудь опереткой, подпевал и выкидывал такие коленца, что мне было страшно – вот-вот упадет! Было, даже падал, но все кончалось благополучным реверансом, и наступал миг всеобщего счастья. Особенно я помню его саквояж. В этой самой прекрасной на свете сумке среди железных коробочек и парикмахерских инструментов лежали маленькие кусочки хлеба – щедрые дары мастеру. Дядя Яша работал по госпиталям, стриг-брил раненых. А когда вечером возвращался, ставил передо мной свою волшебную сумку. Потом звучала команда – «освободить инструмент», которую я немедленно исполняла.

* * *

Весной 45-го, после московского госпиталя вернулась сестра Аня – с двумя тяжелыми ранениями, орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу» Пулевое ранение в бедро мучило ее всю оставшуюся жизнь. В результате хромота. Семейного счастья Ане уже испытать не довелось.

В том же 45-м призвали в армию брата Петрушу которому исполнилось 18 лет. Отправили на японский фронт, но ему повезло – та война была короткой и пулю для него просто не успели отлить…

* * *

В закоулках моей детской памяти немало эпизодов, и вот еще один. Примерно середина войны. У входа на базар появилась симпатичная девушка с гитарой – еще одна искалеченная войной женская судьба. Сидела она почти на земле, но, кажется, ноги были в порядке. Беретка на бочок по довоенной моде. Поет о несчастной любви. Никогда больше этой песни я не слышала. Возможно, это была история самой девушки. Я часто прибегала на этот пятачок и слушала не в силах отвести глаз от искалеченной правой руки, которой девушка себе аккомпанировала. Война шла не первый год, и калек появлялось все больше, особенно безногих. На простеньких тележках ростом с меня они так бесстрашно сновали под ногами у базарной толпы. Но эта девушка была совсем другой! К запястью, нет – к обрубку правой руки была чудом приделана ложка, заменявшая ей кисть. Понять, как ей удается управлять струнами, было невозможно. Эта ее тоска так проникла в мою душу, что застряла в ней на 60 с лишним лет. Вот она военная «лавстори».

P.S.

Финал этой песни девочка Гера – она же Герта Алексеевна Портнягина – не запомнила. Ей, ребенку, было не понять – почему девушка просит «милого друга» ее не искать. Но мелодию она повторила так легко, будто слышала ее недавно. А возможно, так и есть! Война для ее детей всегда близко. Может быть, не далее чем вчера.

В самые первые дни войны в нашей семье умер мой трехлетний братик – я его знаю только по единственной фотографии. Знаю, что он заболел и очень нуждался в медицинской помощи. Но суматоха первых дней решила его судьбу. Да и детская медицина уже стояла в военном строю…

Отца-учителя призвали в первые же дни войны. Осталась мама со мной на руках – вот и вся наша семья. И когда Валерий Золотухин рассказывал, как, уходя в поле, мама привязывала его за ногу к крылечку для его же безопасности, я тоже вспомнила, как моя мама, учительница, решала ту же проблему. Она приносила меня утром в школу и оставляла под замком в школьной сторожке – там было не так холодно. А в перемены между уроками прибегала ко мне. Но однажды, открыв дверь, она увидела, как ее дочка, чудом взгромоздив детский стульчик на табуретку, забралась на него, чтобы дотянуться до настенных часов. Там, в часах, мама приберегала кусочки хлеба от мышей, если эти кусочки были…

После этого циркового номера у меня появились новые «ясли» – последняя парта в мамином классе. Я должна была сидеть тихо и молчать. Там я рисовала, слушала урок, там же засыпала. В парте у меня было большое хозяйство: карандаши, альбом, книжки с картинками и маленькая подушечка, которая называлась «думка». В перемену меня окружали девочки, таскали на руках. Их заставляли бегать по коридору, чтобы согреться, и мы бегали вместе. Иногда меня из этой кутерьмы выхватывала «мама Ира». Она была школьным завхозом и к тому же занималась хлебными пайками, которые полагались всем ученикам, то есть резала буханки хлеба на равные кусочки. И бывало так, что кто-то не приходил в школу, значит, оставалась его порция хлеба. Вот тогда Ира заводила меня в туалет и, прижав в угол, чтобы никто не видел, скармливала мне бесценный кусочек. Загадкой было для всех учителей – почему я называю Ирину «мамой Ирой», тем более что учить меня этому никто не мог. Это мое детское сознание подсказывало – если кормит, значит – мама.