«Выдающийся ученый и все такое, но какой-то несуразный, никчемный. И испорченный. Я чуть не помер со смеху, когда он попался на эту удочку с дневниками Гитлера. Вся служба знала, что они фальшивые. Но Хью даже не сомневался. Ну как Гитлер мог их написать? С этим Ропером я бы в разведку не пошел. Когда я был начальником на Кипре, сказал однажды дежурному у входа: если появится капитан Тревор-Ропер, пусть свой штык себе в задницу засунет. Ропер появился, и дежурный передал ему мои слова. Хью был озадачен. Животики надорвешь. Вот что мне нравилось в нашей Службе. Иной раз ну просто животики надорвешь».

О том, как он снимал проститутку для одного потенциального агента британской разведки с Ближнего Востока:

«Отель „Сент-Эрмин“. Она не пойдет. Слишком близко к Палате общин. „Мой муж — член парламента“. И 4 июня ей нужен выходной, чтобы забрать сына — он у нее в Итоне[43]. „Так, может, мне лучше к кому-нибудь другому обратиться?“ — говорю. Отвечает не раздумывая: „Да ладно, сколько дадите-то?“»

О Грэме Грине:

«Мы встретились в Сьерра-Леоне во время войны. Помню, Грин поджидал меня в порту. И как только я оказался в пределах слышимости, заорал мне: „Гондоны привез?“ Была у него навязчивая идея насчет этих евнухов. Он изучал шифровальную книгу нашей резидентуры и обнаружил там, как это ни странно, коды для обозначения евнуха. Наверное, еще с тех дней, когда мы евнухов из гаремов в качестве агентов использовали. Грину до смерти хотелось послать сообщение с этим евнухом. Однажды он нашел способ. Высшее начальство потребовало, чтобы он присутствовал на каком-то совещании. В Кейптауне, кажется. Операция у него какая-то застопорилась или что-то там. Хотя вряд ли операция, по-моему, он никогда их не готовил. В общем, он послал ответное сообщение: „Я как евнух: хотел бы, но не могу“».

Вспоминает эпизод из жизни в Турции, где во время войны работал под дипломатическим прикрытием:

«Ужин у посла. Война в самом разгаре. Супруга посла вдруг вскрикивает: я, видите ли, отрезал носик. „Какой носик?“ — „Уголок кусочка сыра“. — „Слуга подал мне этот проклятый сыр“, — говорю я ей. „А вы отрезали носик“, — говорит она. Где они, черт возьми, его достали? В самый-то разгар войны, будь она неладна. Чеддер. А подал мне этот сыр Цицерон[44] — тот парень, что продал абверу все наши секреты. Про высадку десанта в день „Д“. И все остальное. А гансы ему не поверили. Обычное дело. Никто никому не доверял».

Я рассказываю Эллиоту, как в годы моей работы в МИ-5 вышел «Наш человек в Гаване» Грэма Грина, и юрисконсульт Службы хотел судить Грина по закону о государственной тайне за то, что тот описал, как глава резидентуры контактирует с главным агентом.

— Он и в самом деле едва за это не поплатился. И поделом было бы, черт возьми.

* * *

Но больше всего из рассказов Эллиота мне запомнился один диалог — Эллиот тогда только начинал прощупывать Филби и расспрашивал его об учебе в Кембридже:

«— Похоже, они считают, что ты, как бы это сказать, запятнан, — говорю я.

— Чем?

— Ну знаешь, ранние увлечения, членство…

— Где?

— В одном обществе, судя по всему, очень интересном. Какие в университетах и возникают обычно. Объединявшем всех левых. „Апостолы“[45], кажется?»

* * *

В 1987-м, за два года до падения Берлинской стены, я ездил в Москву. На приеме, организованном Союзом писателей СССР, Генрих Боровик, журналист, связанный с КГБ, пригласил меня к себе в гости — на встречу со старым другом и поклонником моего творчества. Я поинтересовался, как его зовут, — оказалось, Ким Филби. Теперь уже из вполне надежного источника мне известно, что Филби, предчувствуя скорую смерть, надеялся уговорить меня стать соавтором второй книги его мемуаров — той самой, которую он должен был однажды, по убеждению Эллиота, достать из рукава. Но я отказался встречаться с Филби. Эллиот был мной доволен. По крайней мере, я так думаю. Хотя, возможно, втайне он все же надеялся, что я передам ему весточку от старого приятеля.

Рассказывая о последней встрече с Филби, о том, как якобы начал подозревать его за несколько лет до этого, Эллиот преподнес мне, скажем так, подчищенную версию событий. А правда, которую мы знаем благодаря Бену Макинтайру, такова: с тех пор как Филби попал под подозрение, Эллиот как мог пытался защитить ближайшего друга и коллегу. И только когда доказательства против Филби уже нельзя было опровергнуть, Эллиот постарался добиться от старого приятеля признания — да и то лишь частичного. Получил ли Эллиот приказ позволить Филби благополучно сбежать в Москву — этого мы, видимо, никогда не узнаем в точности. Так или иначе Эллиот меня одурачил, как дурачил и самого себя.

В 1885-м титанические усилия, предпринятые французами для строительства канала на уровне моря через Дарьенский перешеек[47], потерпели крах. Мелкие и крупные инвесторы всех мастей были разорены. И вся страна восклицала с горечью «Quel Panama!» Сомневаюсь, что это выражение сохранилось во французском языке, но оно прекрасно характеризует мои отношения с прекрасной страной Панамой, начавшиеся в 1947 году, когда мой отец Ронни отправил меня в Париж, чтоб получить 500 фунтов с некоего графа Марио да Бернаскины, панамского посла во Франции, который жил в красивом доме на одной из тех элегантных улочек, расходящихся от Елисейских Полей, где все время пахнет женскими духами.

Я надел серый школьный костюм, расчесал волосы на пробор и в назначенный вечерний час явился к дому посла. Мне было шестнадцать. Посол, уверял меня отец, отличный парень и давний долг чести уплатит с большим удовольствием. Очень хотелось ему верить. В тот день я уже ходил с подобным поручением в отель «Георг V», но успехом мой визит не увенчался. Консьержу отеля, некоему Анатолю, еще одному отличному парню, Ронни оставил на хранение клюшки для гольфа. Отец велел сунуть Анатолю десять фунтов — а это была приличная сумма в те дни и фактически все деньги, что Ронни дал мне на дорогу, — а Анатоль взамен передаст мне клюшки.