Но кто сыграет роль сплетника? Он должен быть обычным, средним человеком, добрым, наивным, симпатичным, он не вершит судьбы мира, но все же не лишен амбиций. Он должен быть предан тому, что ему дороже всего: жене, детям, своей профессии. А еще он должен быть фантазером. В разведке, как известно, к фантазерам питают слабость. Многие из знаменитых ее питомцев — Аллен Даллес, например, — были фантазерами в своем роде. Он должен работать в сфере услуг и таким образом общаться с большими людьми, лучшими людьми, влиятельными и доверчивыми людьми. Так, стало быть, он модный парикмахер, Фигаро? Торговец антиквариатом? Владелец галереи?

Или портной?

Только о двух или трех своих романах я могу точно сказать: «Вот с чего все началось». «Шпион, пришедший с холода» начался в лондонском аэропорту, когда коренастый мужчина лет сорока плюхнулся на барный стул рядом со мной, порылся в кармане плаща и высыпал на стойку горсть мелочи — я насчитал с полдюжины валют. Здоровенными руками боксера он перебирал монеты, пока не набрал достаточную сумму в одной валюте.

— Большой виски, — заказал он. — И никакого, к черту, льда.

Больше он ничего не сказал, или это теперь мне так кажется, но я вроде бы уловил легкий ирландский акцент. Когда мужчине принесли стакан, он привычно, как закоренелый пьяница, присосался к нему и осушил двумя глотками. И поплелся прочь, ни на кого не глядя. Насколько я могу судить, он был коммивояжером, от которого отвернулась удача. Кем бы он ни был, а я сделал его шпионом, Алеком Лимасом, героем романа «Шпион, пришедший с холода».

* * *

А после я встретил Дага.

В Лондон приезжает мой друг из Америки и предлагает зайти к его портному Дагу Хейворду в ателье на Маунт-стрит в Вест-Энде. Дело происходит в середине девяностых. Мой друг из Голливуда. У Дага Хейворда многие актеры и кинозвезды одеваются, говорит он. Как-то непривычно видеть портного сидящим, но Даг, когда мы его находим, восседает в кресле с «ушами» и беседует по телефону. Позже Даг рассказал мне, что часто сидит, поскольку, во-первых, высокого роста, а возвышаться над клиентами не хочет.

Даг беседует с женщиной, по крайней мере я так полагаю, поскольку он все время говорит «дорогуша», «милочка» и поминает ее муженька. Его речь театральна и назидательна, следы кокни изглажены из нее, остались только интонации. В молодости Даг много работал над дикцией, чтобы с клиентами в ателье говорить на языке аристократов. Потом наступили шестидесятые, язык аристократов вышел из моды, а диалекты вернулись, и не в последнюю очередь благодаря актеру Майклу Кейну, клиенту Дага, кокни стал изюминкой десятилетия. Но Даг ведь не зря учил язык аристократов. Так что упорно говорил на нем, а аристократы выходили от него и где-то поблизости учились говорить на языке обычных людей.

— Послушай, милочка, — говорит Даг в трубку. — Мне очень жаль, что твой муженек с кем-то крутит, потому что я вас обоих люблю. Но посмотри на это так. Когда вы познакомились, у него была законная жена, а ты — на стороне. Потом от жены он избавился и женился на любовнице. — Даг делает паузу для пущего эффекта, поскольку видит, что теперь уже и мы слушаем. — То есть место вакантно, не правда ли, милочка?

— Ателье — это театр, — говорит нам Даг за обедом. — Они ведь не потому ко мне приходят, что им нужен костюм. Они приходят посплетничать. Приходят вспомнить молодость или лясы поточить. Знают они, что им нужно? Конечно, нет. Одеть Майкла Кейна может всякий, а ты поди одень Чарльза Лотона! Кто-то должен быть в ответе за костюм. Один малый на днях спросил меня, почему я не шью костюмы, как у Армани. Я ему говорю: «Послушай, Армани шьет костюмы от Армани лучше меня. Если тебе нужен Армани, иди на Бонд-стрит и купи — сэкономишь шестьсот фунтов».

Своего портного я назвал Пенделем, не Хейвордом, а книгу — «Портной из Панамы», подразумевая отсылку к «Портному из Глостера» Беатрис Поттер. И сделал его наполовину евреем, потому что, подобно первым американским кинематографистам, большинство наших портновских семейств в то время были иммигрантами из Центральной Европы, переселившимися в Ист-Энд. А Пендель — от немецкого слова, обозначающего «маятник», потому что мне нравилось представлять себе, что мой портной колеблется туда-сюда — от правды к вымыслу. Теперь мне нужен был только испорченный британец, негодяй из хорошей семьи, который завербовал бы моего Пенделя и наживался бы за его счет. Впрочем, у всякого, кто преподавал в Итоне, как я, претендентов на эту роль хватало.

Прошло всего несколько лет с тех пор, как мы с ним попрощались, но я не могу вам сказать, когда это было и где. Не могу сказать, сожгли мы его или закопали, в городе или за городом, звали его Томом, Диком или Гарри, по христианскому обычаю хоронили или по какому другому.

Назову его Гарри.

Жена Гарри была на похоронах, она стояла, выпрямив спину, — женщина, с которой он прожил пятьдесят лет. В нее плевали в очереди за рыбой, над ней насмехались соседи, полицейские вламывались к ней в дом — они ведь считали, что трясут местного коммуниста-смутьяна, а значит, выполняют свой долг — и все это она терпела ради Гарри. И ребенок Гарри, взрослый уже, пришел на похороны, и ему приходилось терпеть издевательства — в школе и потом. Но я не могу вам сказать, мальчик это был или девочка и нашел ли он или она безопасный уголок в мире, который Гарри защищал — по крайней мере, он так думал. Его жена, ныне вдова, держалась стойко, как и всегда в трудных ситуациях, а взрослый ребенок был сломлен горем, и мать, очевидно, презирала его за это. Жизнь, полная лишений, научила ее ставить выдержку превыше всего, и от своего отпрыска она ждала того же.

* * *

Я пришел на похороны, потому что когда-то был начальником Гарри — святая обязанность и в то же время деликатная, поскольку с ранней юности он был нацелен на выполнение одной задачи: расстроить планы предполагаемых врагов своей страны, став одним из них. Партийные догмы Гарри усваивал до тех пор, пока они не вошли в его плоть и кровь. Гарри так исказил свой разум, что уже и не помнил, наверное, его первоначального состояния. С нашей помощью он приучился мыслить и действовать не задумываясь, как истинный коммунист. При этом на еженедельный доклад к своему куратору всегда умудрялся явиться с улыбкой.

Я спрашивал: ну как, Гарри, все хорошо?

— Все путем, спасибо. А как поживаете вы и ваша хозяйка?

Гарри брался за всякую черную партийную работу — по вечерам и в выходные, — от которой его товарищи только рады были избавиться. Он продавал «Дейли уокер» на углу или не мог продать и тогда выбрасывал оставшиеся экземпляры, а стоимость их покрывал, вкладывая деньги, которые мы ему давали. Для приезжавших из Советского Союза атташе по культуре и третьих секретарей КГБ он и курьером был, и вербовщиком, и соглашался выполнять их скучные задания — например, узнать, что, по слухам, делают на производствах в районе, где он живет. А если никаких слухов до Гарри не доходило, мы и слухи ему обеспечивали, прежде убедившись в их безвредности.