— Ну! — громко сказал он. — И что вам от меня нужно?

— Признание, — спокойно ответил Александр Борисович.

Актер удивленно открыл рот.

— Признание в чем?

— Для начала в том, что утром двадцать седьмого апреля сего года вы бросили конверт с фотографиями в почтовый ящик господина Копылова.

— Что еще за выдумки? — нахмурился Алмазов. — Я что, похож на почтальона?

— В том-то и дело, что не очень. Поэтому настоящего почтальона — Лидию Петровну Терентьеву — и насторожили ваши действия.

— Не знаю я никакую…

— Молчать, — жестко произнес Турецкий, нахмурив брови. — Я еще не закончил. Лидия Петровна прекрасно запомнила и вас, и номер ящика, в который вы бросили конверт. Она опознала вас по вашей фотографии. Опознание было официальным, свидетельством чему имеется следственный протокол под номером восемь.

При слове «протокол» актер поежился, что не ускользнуло от внимательных глаз Турецкого.

— Этот протокол развязывает нам руки, — резко сказал он. — Свидетельство Терентьевой примет к рассмотрению любой суд. И уж тем более суд присяжных, на который вы, должно быть, рассчитываете.

— Что-то я ничего не понимаю, — пробормотал Алмазов. — Какой суд?

— Российский! — все так же резко ответил Александр Борисович. — Можете считать, что ваша вина уже доказана. А что я сижу тут и пытаюсь беседовать с вами по-человечески — это только из уважения к. ва-шему таланту, который вам придется зарыть в цементный пол камеры лет этак на пятнадцать.

Турецкий небрежным движением достал из кармана пачку сигарет. Алмазов почти с испугом следил за его действиями. Парень был совершенно сбит с толку.

— Вам когда-нибудь приходилось играть женские роли? — поинтересовался Турецкий, закуривая.

— Еще н-нет.

— Ничего страшного, в камере наверстаете. Там вам создадут для этого все условия.

Лицо Алмазова стало мертвенно бледным.

— Итак, я слушаю, — не давая ему опомниться, повысил голос Александр Борисович. — Кто приказал вам бросить конверт в ящик Копылова?

— Н-никто. Я сам… Сам бросил.

— Для чего?

— Я хотел, чтобы он… чтобы они… Я хотел наказать мерзавцев, которые наживаются на детях.

Турецкий холодно усмехнулся:

— Ну разумеется. Чтобы они «сошли с ума» от одного вашего взгляда. Чтобы ваша «шпага засверкала, как метеор» над их головами. Так, что ли? Оставьте эту чушь для сцены, Алмазов! Вы не Фальстаф, ая не Брук. Быстро говорите — чье поручение вы выполняли?!

Последний вопрос Турецкий почти прокричал — холодно, с клокочущей злобой в голосе. Алмазов совсем обомлел. По его лицу потек пот. На глазах заблестели слезы.

— Почему вы на меня кричите? — дрожащим голосом спросил Алмазов. — Вы… не имеете права так со мной разговаривать.

— Имею. Я представитель власти. А вы преступник.

— Я не…

— Кто поручил вам бросить конверт в почтовый ящик? Ну?

На мгновение бледное лицо актера оцепенело. Затем к щекам его прилила кровь — и он раздвинул губы в усмешке.

— Вы не имеете права со мной так разговаривать, — повторил он, на этот раз абсолютно спокойным голосом.

— Я говорю так с вами, потому что желаю вам добра, — спокойно парировал Александр Борисович. — Я хочу вам помочь, понимаете? Но для этого мне нужно, чтобы и вы мне немного помогли. Итак, кто этот человек? Назовите его имя, и я оставлю вас в покое.

Актер закрыл лицо ладонями и сидел так несколько секунд. Потом отнял ладони от бледного лица и сказал:

— Я сам все это придумал. И сам осуществил. Я украл фотографии из студии. Больше я ничего вам не скажу!

Некоторое время Турецкий молча смотрел на Алмазова, потом вздохнул и сказал:

— Одевайтесь. Я задерживаю вас по подозрению в убийстве.

Алмазов воспринял эти слова стоически. Казалось, слово «убийство» не произвело на него абсолютно никакого эффекта.

— Вы позволите мне переодеться? — с удивительным спокойствием спросил он.

— Да, конечно, — кивнул Александр Борисович. Затем внимательно оглядел гримерку и добавил: — Я даже выйду, чтобы вам не мешать.

— Ну что там? — спросила Светлана, когда Турецкий вышел.

Александр Борисович махнул рукой:

— Пришлось самому сыграть небольшую роль.

— И как?

— Не очень. Хотя я чувствовал, что был близок к успеху.

— То есть?

— Видишь ли, я сразу — по тому, каким тоном он говорил, по его ужимкам — понял, что человек он слабый и пугливый. И все-таки недооценил его.

— А вы, однако, психолог, — улыбнулась Светлана.

— Какой там, к черту, психолог, — досадливо дернул щекой Турецкий. Потом усмехнулся: — Хотя поработаешь с мое — тоже станешь Фрейдом… Черт, зажигалку в гримерке оставил. У тебя есть зажигалка?

— Да. Вот.

Светлана достала зажигалку и дала Турецкому прикурить.

— Этот парень работал на кого-то, — сказал, махая дымящейся сигаретой, Турецкий. — На человека с сильной волей, которого он сам безмерно уважает. И раз он сейчас не раскололся — после прессинга, который я ему устроил, — то уже не расколется никогда. Попомни мои слова.

— Что же мы будем делать?

— Нужно узнать всю подноготную нашего синеглазого Фальстафа. Семья, друзья, деловые связи… Все. Вряд ли он убил Ханова, но вполне мог послужить наводчиком. Нужно тщательнее покопаться в том старом деле, по которому он привлекался. Непохож он на человека, способного разгромить коммерческий ларек.

— А может, вы его не раскусили? Может, он просто косит под слабака? Он ведь все-таки актер.

Турецкий хотел возразить, но неожиданно смирился. Лишь пожал плечами и заметил:

— Все может быть. Как там у Державина?.. «Но те-мен, мрачен сердца свиток. В нем скрыты наших чувств черты».

— О! А вы еще и поэзией увлекаетесь?

— Я, Света, увлекаюсь жизнью. А в жизни всякое бывает. Поэтому, если я однажды начну цитировать Коран или Аллу Пугачеву, ты сильно не удивляйся.

— Как скажете, — улыбнулась в ответ Перова.

Александр Борисович затушил сигарету о край урны и посмотрел на часы:

— Что-то наш дорогой Фальстаф долго не выходит.

— Да. Пора бы ему переодеться.

— Пойду гляну, чем он там занимается.

Александр Борисович подошел к двери гримерки и постучал. Ответа не последовало. Турецкий удивленно глянул на Перову. Она пожала плечами. Александр Борисович толкнул дверь и вошел. Едва фанерная дверь захлопнулась у него за спиной, как он почувствовал, как что-то твердое ткнулось ему в висок. А негромкий, шепелявый голос произнес: