— Какого числа? — насторожилась Катя.

— Числа! Помню я, что ли! Четверг это был — точно. По четвергам у нас Гарик-саксофонист в Сандуны ходит. Он как раз явился, когда мы со Светой работали. Она еще его с легким паром поздравила. А в милиции вашей нам всю душу с Толькой вымотали: подождите, мол, может, ушла из дому, может, еще объявится, да заявление пока не пишите, у нас и без вас тут дел по горло.

— Это Москва, — вставила Катя.

— Что Москва?

— Москва отфутболивает. А мы область.

— У вас, значит, по-другому? — ехидно осведомился Кролик Роджер.

— У нас по-другому, — твердо ответила Катя. Она всегда грудью защищала честь своей «фирмы». — В области с заявителем обращаются аккуратно.

— Ладно, пусть будет так. Толька — парень настырный, настоял тогда, чтоб искали ее как без вести пропавшую. А потом, видишь, и сам сгинул.

— Ты когда его видел, Паш? — спросил Мещерский. — В последний раз когда?

— Да дня за три перед тем, как он тоже пропал. Я ему деньги должен был, вернул.

— Так ты, значит, мафию в его смерти винишь? — продолжал Мещерский. — А не кажется тебе, что его смерть и смерть Красильниковой как-то связаны?

Коротышка отхлебнул пива.

— Это будет в газете? — спросил он Катю.

— Как скажешь, — ответила она.

— Этого в газете быть не должно.

— Хорошо.

— Насчет Тольки я ничего не знаю, хоть и скорблю всем сердцем. А вот насчет Светы... Я так и знал, что добром ее визиты к этому геронтофилу не кончатся.

— К кому?! — Катя и Мещерский выпалили это в один голос.

— На Кузнецкий мост, в магазин «Писк моды». Вот к кому! Там показы тряпья бывают разного неординарного. Ничего, эффектно, стильно. Но есть там сволочь одна трухлявая. Так вот, как только Света с ней связалась, так сразу и пропала.

— Паш, ты нам толком скажи, — взмолилась Катя.

— В газете этого быть не должно, — многозначительно повторил коротышка. — Короче, пойдите на Кузнецкий, найдите магазин «Писк», спросите Артура и сами во всем убедитесь.

— А почему он геронтофил? — спросил Князь. — Я правильно тебя понял, ты его так называешь?

— Его-его! — Коротышка сплюнул с омерзением. — Я с ним два раза общался, так на всю оставшуюся, так сказать, хватило. Больше и близко не подойду. А геронтофил... Что вы скажете, увидев тридцатилетнего хлыща, облизывающего каргу лет этак восьмидесяти, а? Бабушку-Ежку из-за океана, у которой ни одного своего зуба, шея — как у той ящерицы, с которой я свою вещь делал, нос подрезанный, кожа на лице подтянутая? А он ведь с бабушкой-иностранкой не только в «Национале» виски дует, он с ней и еще кое-чем занимается да еще хвастается этим!

— Жиголо, что ли? Старух обслуживает? — спросил Мещерский.

— Жиголо ради денег пашет. А этот геронтофил. Тяга к старикам, понял? Извращенец чертов! У него и модели-то все с вывертом. Я Светку один раз на подиуме увидал — срамота!

— Так она, значит, помимо того, что натурщицей, еще и манекенщицей подрабатывала? — опешила Катя. — Как так? Она же маленькая, разве таких на подиум берут?

— Артурчик разных берет, старушек своих веселит, — ответил Могиканин. — Я ж говорю, геронтофил, с вывертом. У него и мода, и манекенщицы не такие, как у других. Да и не всякая согласится перед такой публикой выкаблучиваться. Светке деньги срочно были нужны — ремонт она хотела в квартире делать, у нее потолок тек. Вот и копила, металась туда, сюда. В «Рампе» — то гроши платят, я тоже не Крез. А Артурчик благодаря своим дряхлым шведкам да американкам всегда при деньгах. Вы думаете, к кому она от меня в тот четверг поскакала? К нему, на Кузнецкий! Голову даю на отсечение. А там — черт его знает, все могло произойти. Он же больной. Придушил — и баста. Вот она и пропала.

— Ты в милиции сказал про это? — спросил Мещерский.

— Про что? — Коротышка нахмурился. — Ну про Артура этого.

— Что я, идиот? Да они все равно никого слушать тогда не хотели. Шлепнули печать на бумажку, и все. Адье! Мне, Серега, молодость моя еще не надоела и эта конура тоже. У Артура денег много, наймет — приедут и сожгут весь наш «Улей» к чертовой бабушке. Вы на него ради любопытства пойдите взгляните. Потом сами со мной согласитесь, что такой с кем угодно и что угодно сотворить может.

— А где этот магазин расположен, я вроде Кузнецкий хорошо знаю, — сказала Катя.

— Угол Мокрого переулка. Не доходя до Архитектурного института. Нет, вроде доходя... Ну, в общем, угол Мокрого. Там еще буквы красные на вывеске и портрет Пако Рабана в витрине.

— А Лавровский туда вхож был? — спросил Мещерский.

— Не знаю. Вряд ли. Он при мне никогда об этом не говорил. И вообще... — Кролик-Могиканин взболтнул полупустую уже бутылку. — Мне иногда казалось, что Света от него скрывала эти свои посещения «Писка». У них в последнее время все как-то разладилось. Он ведь ее уже бросил почти. Или собирался бросить.

— Значит, она через тебя с этим Артуром познакомилась? — вставила Катя.

— Через меня! Скажешь тоже! Да буду я со всякой мразью...

— А через кого тогда?

Коротышка открыл было рот, чтобы ответить, но тут дверь затрещала от ударов.

— Павлушка, голубчик, открывай! — заорал кто-то зычно. — Это я! Я вернулся! С кем ты там заперся?!

— Открыто! — не менее зычно ответил Могиканин. — Не ломай дверь, кретин, толкни и входи!

Дверь едва не слетела с петель, распахнутая мощным пинком ноги. На пороге, качаясь и цепляясь за дверной косяк, стоял молодой человек весьма экстравагантного вида.

— Это наш Вовочка, — представил его Могиканин-Кролик. — Ну, ребята, держитесь, сейчас он всем поддаст жару!

— Так через кого Света познакомилась с «Писком»? — успел только шепнуть Мещерский.

Коротышка молча указал глазами на незваного гостя.

— Какая фраза, а? — Это были первые слова «нашего Вовочки». — Каков сакраментальный смысл! Это ж перл, Паша. Покупаю на корню.

Вошедший был высок, но сутул. Черные волосы сальными прядями рассыпались по плечам, длинные руки, непропорционально длинный торс, кривоватые ноги. Однако во всем его облике чувствовались недюжинная сила и этакая кошачья гибкость. Темные глаза его чуть косили, тонкогубый капризный рот кривился в саркастической усмешке.

На вид Вовочке можно было дать лет тридцать, а если бы не отечные мешки под глазами, то и того меньше. Катю поразила его одежда: на шее наверчен шелковый платок, клетчатая байковая «американка» расстегнута, а под ней — белая майка, густо усеянная пятнами.., крови.

— Ой!