Ничего не различая от слез, она смотрела на сказочную природу. Сильный аромат цветущих деревьев разносился по всей окрестности.

— Почему ты плачешь? — спросил Клерфэ с раздражением. — Честное слово, у тебя нет никаких причин для слез.

— Да, у меня нет никаких причин.

— Ты изменяешь мне с тенью, — сказал Клерфэ горько, — и ты же еще плачешь!

«Да, — думала она, — но тень зовут не Борис. Сказать Клерфэ ее имя? Но тогда он запрет меня в больницу и выставит стражу у ворот. Я буду сидеть за дверьми с матовыми стеклами, вдыхать постылые запахи дезинфекции и благих намерений и вонь человеческих экскрементов, пока меня не залечат до смерти».

Она посмотрела на Клерфэ. «Нет, — подумала она, — только не тюрьма, созданная его любовью. Протесты здесь бесполезны. Есть лишь одно средство — убежать. Фейерверк погас, зачем рыться в золе?»

Машина въехала во двор отеля. Какой-то англичанин в купальном халате уже шел к морю. Не глядя на Лилиан, Клерфэ помог ей выйти из машины.

— Теперь ты будешь редко видеть меня, — сказал Клерфэ. — Завтра начнутся тренировки.

Он несколько преувеличивал: гонки проходили по городу, и поэтому тренироваться было почти невозможно. Только во время самых гонок перекрывали уличное движение. Тренировка сводилась главным образом к тому, что гонщики объезжали дистанцию и запоминали, где им придется переключать скорости.

Лилиан вдруг представила себе все, что еще произойдет между ней и Клерфэ; ей казалось, что она видит длинный коридор. Коридор становится все уже и уже, и выхода в нем не видно. Она не может идти по нему. А пути назад в любви нет. Никогда нельзя начать сначала: то, что происходит, остается в крови. Клерфэ уже не будет с ней таким, как прежде. Таким он может быть с любой другой женщиной, только не с ней. Любовь, так же как и время, необратима. И ни жертвы, ни готовность ко всему, ни добрая воля — ничто не может помочь; таков мрачный и безжалостный закон любви. Лилиан знала его и поэтому хотела уйти. То, что им осталось еще прожить вдвоем, было для Лилиан всей жизнью, а для Клерфэ лишь несколькими месяцами. Поэтому она должна была считаться только с собой, а не с Клерфэ. У них было слишком неравное положение. В его жизни их любовь являлась лишь эпизодом, хотя сейчас он и думал иначе, а для нее — концом всему. Она не имела права жертвовать собой; теперь она это поняла. Лилиан не ощущала раскаяния, для этого у нее было уже слишком мало времени; зато она обрела ясность, ясность раннего утра. Последние клочья тумана рассеялись, недоразумения исчезли. Она почувствовала маленькое острое счастье, какое чувствует человек, принявший решение. И как ни странно, вместе с решением вернулась нежность к Клерфэ — теперь она была безопасной.

— Во всем, что ты говоришь, нет ни грана правды, — сказала Лилиан уже совсем другим голосом. — Ни грана! Забудь это! Это не так! Все не так!

Она видела, как просияло лицо Клерфэ.

— Ты останешься со мной? — быстро спросил он.

— Да, — сказала она, зная, что это было неправдой и все же правдой. Она не хотела ссориться в эти их последние дни.

— Ты наконец меня поняла?

— Да, я тебя поняла, — ответила она, улыбнувшись.

— Ты выйдешь за меня замуж?

Клерфэ не почувствовал колебания в ее голосе.

— Да, — сказала она.

Ведь и это было уже безразлично.

Он пристально посмотрел на нее.

— Когда?

— Когда хочешь.

Он помолчал мгновение.

— Наконец-то! — сказал он. — Наконец! Ты никогда об этом не пожалеешь, Лилиан!

— Знаю.

Клерфэ разом преобразился.

— Ты устала! Наверное, устала до смерти! Что мы наделали! Тебе надо спать! Идем, я провожу тебя наверх.

— А ты?

— Я последую примеру англичанина, а потом, пока на улицах еще нет движения, объеду дистанцию. Просто так, порядка ради, я ее знаю. — Клерфэ стоял в дверях ее комнаты. — Какой я дурак! Проиграл больше половины того, что выиграл! Со зла!

— Я выиграла. — Лилиан бросила сумку с жетонами на стол.

— Но не сосчитала сколько.

— Завтра мы опять выиграем. Ты пойдешь к врачу?

— Да. А теперь мне надо спать.

— Конечно. До самого вечера. Потом мы поедим и опять ляжем спать. Я тебя ужасно люблю.

— Я тебя тоже, Клерфэ.

Уходя, он осторожно прикрыл за собой дверь. «Как в комнате у больной», — подумала она, без сил опускаясь на кровать.

Окно было отворено. Лилиан видела, как Клерфэ шел к морю. «После гонок, — подумала она. — Я должна сложить вещи и уехать после гонок». Она не знала, почему не решалась уехать раньше. «Еще несколько дней», — подумала Лилиан. Она не знала, куда поедет. Да и не все ли равно, в сущности. Она должна уехать. «Уехать обратно», — сказал Клерфэ. Но куда? Где находилось это «обратно»?

Каждый круг был лишь немногим больше трех километров; но трасса проходила по улицам Монте-Карло, как раз по центру города, обегала гавань, шла по холму, на котором стояло казино, и сворачивала обратно; во многих местах ширины шоссе еле хватало для обгона, дорога почти сплошь состояла из виражей, двойных виражей, поворотов в форме шпильки и поворотов под острым углом. Надо было проехать сто таких кругов — свыше трехсот километров, а это значило, что гонщик должен десятки тысяч раз переключать скорости, тормозить, трогаться с места, снова переключать скорости, тормозить и снова трогаться.

— Настоящая карусель, — смеясь, сказал Клерфэ Лилиан. — Что-то вроде акробатического номера. По-настоящему разогнаться невозможно. Где ты сидишь?

— На трибуне. Десятый ряд справа.

— День будет жаркий. Ты взяла с собой шляпу?

— Да.

Лилиан показала Клерфэ маленькую соломенную шляпку, которую она держала в руке.

— Хорошо. Сегодня вечером мы пойдем к морю в «Павильон д'Ор», будем есть лангусты и запивать их холодным вином. А завтра поедем к одному моему знакомому архитектору, который сделает нам проект перестройки дома. Дом будет светлый, с большими окнами, весь залитый солнцем.

Тренер что-то крикнул Клерфэ по-итальянски.

— Уже начинается, — сказал Клерфэ, застегивая у горла белый комбинезон.

Он вынул из кармана кусочек дерева и похлопал им сперва по машине, а потом себя по руке.

— Готово? — крикнул тренер.

— Готово.

Лилиан поцеловала Клерфэ и выполнила все обряды, которые полагалось по ритуалу. Она сделала вид, что плюнула на машину Клерфэ и на его комбинезон, пробормотала проклятие, которое должно было оказать обратное действие, потом протянула руку с двумя растопыренными пальцами по направлению к шоссе и к навесам, где находились другие машины, — это было «vettatore», специальное заклинание против дурного глаза. Лилиан пошла к выходу, итальянцы-механики посмотрели на нее с немым обожанием. Уходя, она слышала, как за ее спиной молится тренер: