един в трех лицах: настоящих документов нет, квартирую черт знает где, а дома, в России, – оставленные родители, родственники, коллеги и друзья. Да и деньги здесь, если зарабатываются, то преступным путем – бутлегерством[54].

И вы, господа, будете правы. Это сладкое помешательство, охватившее нас тогда, объяснить было просто невозможно.

Но так было…

Все стало решительно меняться в другую, приятную сторону с начала моих дружеских отношений с Германом и Лореттой, как оказалось, таким добрым и нежным существом. По сути, она была отличной хозяйкой – в доме всегда пахло борщом и пловом. И – самое важное – нас окружал душевный комфорт.

Лоретта настолько органично вписывалась в наш мужской коллектив, что через несколько дней общения казалось, что мы с ней жили-были всегда. Она была веселой, остроумной, образованной и не по-современному доброй девушкой. Но самое главное – она сумела направить мужскую бестолковую энергию в нужное русло.

Но, как известно, ничто не вечно под луной, и настало время с Лореттой, нашей девочкой и нежным созданием, прощаться. Мы прожили рядом с ней больше месяца, и праздник завершился. А уехала она из-за заканчивающейся визы. Мы не могли просить ее остаться еще немного, поскольку боялись своим столь безответственным советом ей навредить.

В то хмурое утро шел дождь, и Герман с Лабецким, вырядившись в свои натовские куртки, стали походить на членов уличной банды. Мы накануне вечером посидели в том ресторане, куда нас сводила на пике нашего успеха Лоретта. В отличие от первого раза, прощальный вечер был очень грустным. Лоретта зачем-то одаривала нас многочисленными номерами телефонов надежных водителей автобусов, челноков из Москвы и, конечно же, вручила свой (она жила в Бутово).

Утром мы встали раньше положенного, молча позавтракали. Лоретта в последний раз все убрала, мы отсчитали ей, несмотря на ее протесты, очень приличную сумму и отправились ее провожать.

Опять тот же вокзал ZOO. Мы стоим на той же самой платформе, осиротевшие и печальные; пытаемся разрядить обстановку, что-то сказать веселое, ободряющее, найти нужные слова. Но получилось как всегда:

– Лоретта, мы будем тебе звонить!

– Ты не забывай нас, нам будет плохо без тебя!

Лабецкий, как человек военный, молчал.

И я вижу, что Лоретта заплакала по-настоящему.

– Мальчики, я вас теперь точно не забуду! Пожалуйста, берегите себя, не связывайтесь с армией и их водкой, не лезьте в криминал! За матрешки вас немцы еще простят, а вот за водку… Я буду всегда помнить вас, ваше тепло и искреннюю доброту, никогда мне не было так хорошо. Спасибо за все!

Мы силились что-то сказать, но не можем – у всех стоял ком в горле. Первым пришёл в себя Герман: он обнял нашего ангела. Лоретта прижалась к нему и покрыла лицо поцелуями, затем проделала то же со мной и Лабецким. У Германа тоже выступили слезы, да и у меня… Все, время вышло – и Лоретта села в вагон, а мы подали ей чемоданы. Двери закрылись, поезд тронулся. Наша девочка замахала нам рукой, и мы отчаянно машем вслед. Вот еще одна страница была закрыта, и еще один счастливый жизненный эпизод остался в прошлом.

Мы еле поднимаем ноги, медленно идем к выходу, и Лабецкий мрачно проговорил:

– Ох, братва, чувствую, что мы сегодня напьемся!

– К воротам и к Рейхстагунам уже не успеть, – отвечает Герман.

– Да, к воротам идти уже поздновато, разве что остатки распродать, – по-деловому распоряжаюсь я, и мы идем с товаром к метро.

Рынок, несмотря на непогоду, был многолюден. Мы ставим свою раскладушку, выставляем товар, здороваемся с неграми – у нас с ними сложились самые теплые отношения. Негры торговали в основном зажигалками, бижутерией и немного матрешками. Их было десятка полтора со всего рынка, и двое из них очень неплохо говорили по-русски – учились в Университете дружбы народов в СССР. Ребята они веселые, дружелюбные и, в отличие от турков, не видят в нас конкурентов.

Мы начали было торговать, что-то уже продали, как подъехал русский автобус – и народ потянулся к нему. Оставив на одного негра наш товар, рванули туда и мы. Автобус остановился, пассажиры славянского вида потянулись с сумками на выход. Я уже машу знакомому москвичу-челноку рукой, он отвечает мне, как вдруг чувствую, что кто-то сильно толкнул меня в бок.

Я отлетел в сторону, повернул голову – стоит турок и что-то угрожающе мне говорит. Я не понимаю всего, но разбираю только то, что я свинья и при этом русская. А настроение у нас у всех отвратительное – Лоретта покинула Берлин навсегда, уехала в Россию…

И тут стали разворачиваться такие события, каких мы не могли себе представить. Но по порядку…

Многочисленными и единственно легальными торговцами – со всякими разрешениями от властей на этот вид деятельности – были только турки. Они вели себя нагло и агрессивно по отношению ко всем остальным, а особенно к русским, видя в них основных конкурентов. Русские легко выторговывали у соотечественников особо ходовой товар. Турки злились и действовали в основном локтями, кричали, запугивая наших флюхтлингов[55], азюлянтов и просто «нелегалов», которых в Берлине всегда было огромное множество. Турки были наглы, беспардонны – занимали всегда лучшие места, а если таковые были заняты, то без разговоров прогоняли оттуда, хамили, оскорбляли, внаглую приставали к русским торговкам, называли их проститутками, не гнушались за бесценок силой скупать, а точнее, отбирать товар и в основном у наших. Русские роптали, но терпели этот беспредел, боясь быть избитыми или задержанными полицией. Все знали, что никто из своих им, русским, не поможет, поскольку все боялись быть задержанными, оштрафованными, а то и высланными. Несколько стычек с янычарами имели и мы. Недовольство у всех накапливалось, и скандал назревал…

После выпада этого «осколка» Османской империи Лабецкий вцепился в куртку турка и заорал по-русски:

– А ну вали отсюда, черное дерьмо! – И затем закричал мне: – Переведи этому зверю!

И я, выдерживая правильное произношение на hochdeutsch[56], выпалил:

– Sturze von hier aus, die schwarze Scheisse![57]

Турок какую-то секунду обалдело пялился, затем громко завопил что-то непонятное и бросился с кулаками почему-то на меня. Но не добежал, врезавшись в выставленный Германом кулак, и отлетел в сторону от моего довольно хлесткого удара сбоку в подбородок. Тут же позади меня падает чье-то тело. Оборачиваюсь – еще один турок на земле, уже от удара Лабецкого. Через мгновение создается такая транспозиция: шесть ощетинившихся кулаков нашей тройки против несметного ряда обалдевших турок. Противостояние длится минуту-две, мы стоим