Быстрым движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие прекрасную узницу. Из-под них показалась белокурая головка и прелестное личико, покрасневшее более от стыдливости, чем от негодования. Быстрым взглядом человека, привыкшего давать себе отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которой она поддерживала на перламутровой шее длинные распустившиеся волосы и батист раздушенного одеяла.

Мнимая принцесса с минуту посидела в этом положении, которое она хотела изобразить грозным, но которое показывало только раздражение, а Каноль с волнением смотрел на нее, и обеими руками удерживал биение сердца.

— Что же, сударь? — спросила через несколько секунд несчастная красавица. — Довольно ли вы унизили меня? Хорошо ли вы рассмотрели меня? Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте же победителем великодушным: уйдите!

— Я хотел бы уйти, мадам, но я должен исполнить данное мне поручение до конца. До сих пор я исполнил только поручение, касающееся вас, но этого мало: я должен непременно видеть герцога Энгиенского.

За этими словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право приказывать, и который требует повиновения, последовало тягостное молчание. Мнимая принцесса приподнялась, опираясь на руку, и посмотрела на Каноля одним из тех необыкновенных взглядов, которые, казалось, могли принадлежать только ей: так много было в них заключено. Этим взглядом она как бы хотела сказать: «Узнали ль вы, кто я на самом деле? Если да, то простите меня. Вы здесь сильнейший, так сжальтесь же надо мною!»

Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного красноречия и отвечал на него вслух:

— Невозможно, мадам!.. Мне дано точное приказание!

— Так пусть будет по-вашему, сударь, если вы не имеете никакого снисхождения ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.

— Не лучше ли, — сказал Каноль, — этим дамам привести вашего сына сюда? Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.

— Зачем же, сударь? — спросила мнимая принцесса, очевидно обеспокоенная последним требованием гораздо более, чем всеми предшествовавшими.

— Потому что тем временем я изложу вашему высочеству ту часть данного мне поручения, которую я не смогу передать никому, кроме вас.

— Кроме меня?

— Да, кроме вас, — отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не делал.

На этот раз взгляд принцессы, в котором читался постепенный переход от величия к мольбе и от мольбы к беспокойству, с трепетом остановился на Каноле.

— Что же так сильно пугает вас в этом свидании наедине с мадам? — спросил Каноль. — Вы принцесса, а я простой дворянин.

— Да, вы правы, сударь, и я напрасно опасаюсь. Да, хоть я имею в первый раз удовольствие видеть вас, однако слухи о вашей учтивости и честности дошли до меня.

Потом она обратилась к женщинам:

— Ступайте и приведите сюда герцога Энгиенского.

Обе женщины отошли от кровати, подошли к дверям и обернулись еще раз, как бы желая убедиться, что приказание действительно отдано; по знаку, данному принцессой, — или, лучше сказать, по знаку той, которая занимала ее место, — они вышли из комнаты.

Каноль следил за ними взглядом, пока они не затворили дверей. Потом с радостным восторгом взглянул он на мнимую принцессу.

— Ну, барон де Каноль, — сказала она, садясь в постели и складывая руки на груди, — скажите мне, за что вы так преследуете меня?

При этих словах она посмотрела на молодого офицера не гневным взглядом принцессы, что ей так и не удалось, а, напротив, так нежно и значительно, что все очаровательные подробности их первой встречи, все опьяняющие эпизоды их путешествия, все воспоминания об этой зарождающейся любви разом нахлынули на барона, обволакивая его сердце сладким туманом.

— Сударыня, — сказа он, подходя к постели, — я преследую именем короля мадам де Конде, а не вас, потому что вы не принцесса.

При этих словах молодая женщина слегка вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.

— Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня принимаете? — спросила она.

— Трудно объяснить, но я почти поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы не были очаровательнейшей виконтессой.

— Сударь, — сказала мнимая принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, — из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!

— Сударыня, — сказал Каноль, — нельзя проявить неуважение к Богу — ему поклоняются; нельзя оскорбить ангелов — перед ними преклоняют колени.

И Каноль с этими словами хотел стать на колени.

— Сударь! — закричала виконтесса, останавливая его, — принцесса Конде не может допустить…

— Принцесса Конде, — возразил Каноль, — скачет теперь на добром коне между конюшим Виала и советником Ленэ по дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами и капитанами, со всем своим двором, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессой де Канб.

— Но что вы говорите, сударь? Вы, верно, сошли с ума?

— Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.

— Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.

— Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен вернуться в Париж и сообщить королеве, что для угождения женщине, которую я люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы — словом, изменил, да, просто изменил моему королю…

Виконтесса, казалось, была растрогана и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.

— У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! — отвечала она. — Могли бы вы одни остановить многочисленный конвой принцессы? Неужели вам было приказано одному сражаться с пятьюдесятью дворянами?

— Я был здесь, сударыня, не один, — отвечал Каноль, качая головою. — У меня там, в этом лесу, в двухстах шагах от нас двести солдат, я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу; она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, то я все-таки мог сражаться, мог умереть, сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, — прибавил молодой человек, низко кланяясь.

Действительно, ручка, с которой барон не спускал глаз, маленькая, полненькая и белая, свесилась с кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная этим объяснением в любви, первые признаки которой она почувствовала в гостинице Жольне, забыла, что следовало отнять руку, доставившую Канолю счастливый случай сказать эти слова. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.