Силантий Андреев осклабился, мысль умную поторопился высказать:

– Видать, не любят холода-то драконы!

– Зато людоеды любят! – мрачно хмыкнул священник.

Олисей Мокеев дернулся, положив руку на эфес сабли, и со злой мечтательностью прищурил глаза:

– Вы мне только покажьте людоедов этих… ага.

– Увидим – убьем, – со всей серьезностью пообещал атаман. – Нечего тут всякой сволочи ползать. Что ж, все – за? Путь, предупреждаю, нелегкий – силенок много потребует.

Переглянувшись, казаки дружно кивнули:

– Согласны с тобой, атамане.

Еремеев вдруг почесал затылок:

– Ох, едва ж не забыл, братцы. Ганса Штраубе люди обломок на протоке нашли. Да видали, верно, уже – весла обломок. Я так полагаю, может, это народ Харючи – ненэй-ненэць – сюда на промысел хаживали. Помните того бедолагу-то?

– И весло, атаман, видели, и бедолагу помним – в лодке который был. Может, весло-то его?

– Может. Но вдруг чужое. Колдунов этих таинственных.

– У вогулича нашего надо спросить, – блеснул глазами Михейко.

– У остяка, Ослопе, – тут же поправил отец Амвросий. – А мысль недурна, да, спросим. Где наш язычник-то?

– Хм… – Иван задумался, но тут же вспомнил: – Я ж послал его к… ну да… Вернется – спросим.

…Повстречав на пути Настену, Маюни свернул в лес, именно туда, как пояснила девушка, ушла Устинья. Ягод поесть.

Юный остяк кивнул – знал же: под лучами злого солнца созрели уже на болотах черника с морошкою, некоторые казаки от атамана тайком уже ставили бражицу, пили, раздери их дракон! Вон оно, болотце-то, прямо не пойдешь – трясина. Куда дева могла свернуть? Могла ельником пройти, а могла рощицей – осины, березы… Эвон, вымахали-то.

Всмотревшись вперед, отрок едва не споткнулся от ужаса:

– О, Мир-суснэ-хум! Это что ж там такое-то?

Не старой осине, на суку, болталось что-то белесое…

Рубаха! А в ней…

Не думая больше, Маюни рванул с плеча лук, дернул стрелу – пустил, перешибив сделанную из кушака петельку.

Девичье тело в грязной, с оборванным подолом рубахе тяжело шлепнулось в грязь, парнишка бросился к осине со всех ног, подбежал, упав на колени, похлопал девчонку ладонями по щекам… Та дернулась, приоткрыла глаза, вздохнула…

Маюни обрадованно перевел дух:

– Слава тебе, о, Калташ-эква! Живая! Ну, вставай, хватит в грязи валяться, да-а.

– Ты… – Бледные губы Устиньи дернулись, в глазах встала тоска… и ненависть! – Ты – зачем?! Кто звал тебя, а? Кто?!

Встрепенувшаяся девчонка схватила опешившего отрока за тонкую шею, затрясла с недюжинной силою, словно б задушить хотела. Да, верно, и задушила бы!

– Эй, эй, пусти, да-а! Больно ведь.

– Больно ему… – Зашипев змеей, Устинья все же отпустила парня. И тут же поникла головой, всхлипнула, исподтишка бросив взгляд на перебитую стрелою петлю. – Из-за тебя теперь… снова.

– Извиняй, если помешал, да-а, – пожал плечами мальчишка. – Мимо проходил, вот. Спросить хотел. Просто спросить. А ты сразу душить начала! Однако!

Маюни почесал шею и поежился.

– Ну прости! – фыркнула дева. – Просто не надо было…

– Я понимаю. – Отрок мотнул светло-русой челкой и поклонился. – Ты, Устинья-нэ, собралась в небесные кущи, я видел, да-а. Прости, что тебе помешал. Прости, как-то так само собой вышло. Прости.

– Да ладно тебе кланяться-то, – натянув на колени рубаху, раздраженно бросила девушка. – Тоже, нашел боярышню… или царицу.

– Ты как царица, да! – вырвалось у парнишки. – Даже красивее, да-а! Очень, очень красивая ты, Устинья-нэ.

– Красивая, ишь ты. Только краса-то моя теперь никуда…

– Ах, не говори так, Устинья-нэ!

– Как-как ты меня называешь?

– Устинья-нэ. Нэ – по-нашему значит «девушка», «дева», – усевшись на корточки, охотно пояснил Маюни.

Большие, чуть вытянутые к вискам глаза отрока сверкали, точно два изумруда.

– Что пялишься? – Устинья недовольно отодвинулась в сторону, в самую болотную грязь.

Подросток не выдержал, хмыкнул.

Девушка тут же ожгла его взглядом:

– Смеешься?

– Да я… ты грязная очень… смешная… и красивая, да-а.

– Да что ты на меня уставился-то?! – Со слезами на глазах Устинья вскочила на ноги. – Иди отсюда давай. Ишь ты – смешная я, грязная… Еще забыл сказать: дура!

– А вот это я и хотел спросить, да-а. За тем и шел.

– Что-о? – Девчонка удивленно, уже без всякой досады и злобствований, округлила глаза: это ж надо же! За тем и шел. Узнать, дура или нет, – так, что ли?

– Угу, – охотно кивнул остяк.

Устинья окончательно опешила:

– И-и-и… зачем ты это хотел знать?

– Атаман поручил одно важное дело, – пояснил Маюни. – Вот я и не знал, справишься ты или нет. Если глупая, то…

– Я – глупая?!

Несостоявшаяся висельница взвилась, словно рассерженная рысь! Взметнулись копной обрезанные до плеч волосы, очи та-акой синевою сверкнули! Куда там атаману. Даже Маюни – в общем-то, не трус – и тот испуганно подался назад, едва не свалившись в трясину.

– Я – дура?! Ах ты ж, мелочь пузатая, сидит тут, рассуждает… Я… я тебя сейчас ударю, хочешь?

– За что же? – Отрок проворно отскочил за елку. – Я ведь просто спросил, да-а.

– Спросил он… – Несколько успокоившись, Устинья покусала губы.

Ах, как же она сейчас была прелестна! Юная, стройненькая, растрепанная, раскрасневшаяся от гнева, с синими пылающими глазами и упругой, вздымавшейся под тонкой рубашкою грудью.

Отрок аж по́том изошел. Весь.

– А ну, не молчи, отвечай! – Изловчившись, девчонка схватила Маюни за руку – тоненькую, смуглую… казалось: сожми покрепче – и переломится. Да и сам паренек был, в общем-то, хрупкий – как любой из его народа ас-ях и любой из братьев манси.

Устинья устыдилась:

– Извиняй, если больно… Но все равно: говори! Что за дело? Что сверкаешь глазищами? И впрямь думаешь, что дура? Ан нет! Я, если хочешь знать, даже псалтырь читать могу, если буквицы крупные.

Отрок хлопнул ресницами:

– В самом деле буквицы знаешь, да-а?

– Сказала же – знаю! Аз, буки, веди, глагол…

– У-у-у-у! – уважительно прищурился Маюни. – Теперь вижу – не дура. Атаман сказал: тебя моей речи учить, да-а. А я вот подумал: и речь народа ненэй-ненэць ты понимать будешь, как я, хоть немного. Научу. Раз ты умная – да-а.