Стремясь поскорее достичь источника, я, вдруг обожженный догадкой, замер как вкопанный: да ведь геральдическое древо там, на холме, — это я; его ствол, ставший моим позвоночником, словно бы пытается дотянуться до самого неба, простирая ввысь свои пышные ветви, в которые превратились сплетения и жгуты моих нервов и кровеносных сосудов. Соки весело бурлили в моих жилах, пульсировали в сложных лабиринтах ветвей, и, внимая голосу сей древней крови, я с гордостью сознавал, что наше родовое древо воплотилось во мне, в том, кто сейчас стоит в его тени. В серебряном источнике у моих ног отражалась вся бесконечная вереница моих потомков: детей, внуков и правнуков, собравшихся вместе словно в день Страшного суда. Лицо каждого из них было по-своему единственно и неповторимо, но все они чем-то походили на меня; мне казалось, что это я отметил их печатью нашего рода, навсегда избавив от гибели и смерти. Торжественная радость наполнила душу мою. Присмотревшись, я вдруг заметил на вершине древа двойной лик: одна половина — мужская, другая женская, и обе срослись воедино. А над Двуликим парил золотой нимб короны, во лбу коей сиял лучезарный карбункул.

В женской половине я сразу признал госпожу мою Елизавету и уже хотел было возликовать, но тут внезапная боль пронзила меня: мужской лик — более юный, более свежий — принадлежал не мне. Разочарованию моему не было предела, а изворотливый ум уже лихорадочно отыскивал спасительную лазейку, мол, этот рожденный древом и есть я, только в безвозвратно ушедшем детстве, но в сей же миг неумолимо изобличил я себя в обмане: никогда, даже в дни безоблачной юности, лицо моё не обладало чертами столь беззаботными и невинными, и тогда со всей суровой очевидностью предстала предо мной истина — очами этого мужского лика на меня взирал кто-то далёкий, недостижимый, восставший из источника у ног моих… другой!..

Бессильная ярость охватила меня, что не я, а какой-то последыш, моей крови и семени, унаследует корону и сольется с моей Елизаветой в единое нераздельное целое. В гневе слепом поднял я руку на себя самого — на древо… И тогда оно из сокровенной сердцевины моего позвоночника столба исторгло:

— Безумец, всё ещё не узнаешь себя! Что есть время? Что есть превращение? Века придут и уйдут, но я — это Я и после сотой могилы, я — это Я и после сотого воскресения! Ты поднял руку на древо, будучи лишь моей его ветвью — каплей в источнике у твоих же ног, не более!

Потрясенный, воздел я очи к вершине древа Ди и увидел, что Двуликий шевелит губами, и донесся до меня с бесконечной высоты зов, который лишь с великим трудом достиг ушей моих:

— Первый в вере будет последним. Дорасти до меня, и я стану тобой! Переживи самого себя, и ты переживёшь меня, меня — Бафомета!

Я рухнул к ногам древа и обнял ствол его благоговейно, меня сотрясали такие рыдания, что за пеленой слёз видение исчезло, и снова — трезвящий свет ночной лампы, и первые рассветные лучи сквозь щели закрытых ставень… Я ещё слышал голос древа, который эхом звучал в моей душе:

— Ты взыскуешь бессмертия? Ведомо ли тебе, что магистерий требует многих процессов, связанных с водой и огнём? Materia должна претерпеть многое!

Итак, сегодняшним утром мне был в третий раз явлен в лицах образ, смысл и путь. Путь, которым я при жизни или уже за гробом смогу обрести моё истинное Я, может быть пройден в двух встречных направлениях. Одно — это путь возвращения, он ненадежен, случаен, подобен рассыпанным крошкам, которые склюют птицы небесные, прежде чем я успею по нему вернуться. И всё же надобно попытаться, в случае удачи он мне когда-нибудь поможет вспомнить самого себя. А что такое бессмертие, если не память?..

Решено: магический путь письма: буду вести этот судовой журнал, внося в него все перипетии моего опасного путешествия, все открытия и наблюдения; предварительно книжица эта будет заговорена одному мне известным способом, дабы стала она неуязвима от разрушительного времени и от злых духов. Амен.

Но ты, далекий, ты, другой, ты, который придёшь после меня и на исходе дней нашего древа прочтёшь эти записи, помни, откуда ты и где корни твои, помни, что вышел из серебряного источника, который питает древо и который рождается древом. И если слышишь ты в себе плеск родника, и если прорастают сквозь плоть твою ветви древа, то я, Джон Ди, баронет Глэдхилл, заклинаю тебя: обрати взор свой в себя, пробудись и восстань из могилы времени, и да откроется тебе: ты — это я!

Второе направление — и оно для меня, несчастного смертного, плоть которого томится в Мортлейкском замке, — это алхимизация тела и души, дабы они уже сейчас могли претендовать на бессмертие.

Путь этот открылся мне не сегодня, вот уже третий год, как я вступил на него; и у меня есть серьёзные основания полагать, что троекратное видение, описанное выше, является следствием и первой наградой моих постоянных усилий в этом направлении… Два года назад снизошло на меня озарение и открылся мне смысл истинной алхимии, уже к Рождеству 1579 года устроил я в Мортлейке лабораторию, снабдив её всем необходимым, и даже выписал из Шросбери дельного лаборанта, который объявился у меня в том же году как раз на Рождество и с тех пор показал себя верным и добросовестным помощником, к тому же ещё сверх всякого ожидания весьма сведущим в тайном искусстве и обладающим богатым опытом. Этот лаборант, по имени мастер Гарднер, пришелся мне по сердцу и, заслужив доверие, стал моей правой рукой, ибо верой и правдой соблюдал мои интересы, всегда готовый помочь добрым советом, что и следовало со всем вниманием признать и с подобающей благодарностью отметить. К сожалению, в последнее время всё явственней обнаруживалось, что те высокие знания и особенно то доверие, которые я дарил ему, сделали его высокомерным и строптивым, посему мне всё чаще приходилось сталкиваться с непокорством, непрошеными предостережениями и увещеваниями. Такой оборот меня не устраивал. Я надеялся, что мой лаборант в скором времени опомнится и вновь признает во мне своего сеньора, может, даже научится ценить мою благосклонность. Однако наши расхождения отнюдь не исчерпывались различием взглядов на методы и практику искусства алхимии, он хотел воспрепятствовать моему общению с кроткими и мудрыми духами потустороннего мира, коих мне недавно удалось заклясть самым убедительным образом. Обуянный желанием перечить мне, он настаивал на том, что инфернальные демоны и стихийные духи попросту мистифицируют меня, хотя о какой мистификации может идти речь, если всякий раз, перед тем как приступить к заклинаниям, я возносил благочестивые и страстные молитвы к Господу и Спасителю всего живого Иисусу Христу, дабы помог Он мне в работе многотрудной и позволил благополучно довести её до конца. Голоса и духи, кои являлись мне, были столь богобоязненны и столь неукоснительно повиновались всегда приказам, провозглашаемым мною во имя Святой и Животворящей Троицы, что я просто не мог, да и не хотел, давать веры предостережениям Гарднера. К тому же их простые, толковые рекомендации касательно рецептов философского камня и соли жизни шли вразрез с теми принципами, которыми руководствовался мой лаборант. Думаю, здесь просто была задета гордыня: Гарднер ведь полагал, что преуспел в герметических науках. Всё это я по моему человеческому разумению понять могу, но не в силах сносить далее его упрямые возражения, какими бы благими намерениями они ни объяснялись. Я был уверен в принципиальном заблуждении моего лаборанта, утверждавшего, что от бесчисленных коварных козней обитателей иного мира заговорен лишь тот, кто в сокровенной глубине своей души прошёл весь таинственный процесс духовного воскресения, основные этапы коего: мистическое крещение водой, кровью и огнем, появление на коже различных букв и знаков, постоянный привкус соли на языке, в ушах — непрекращающийся крик петуха и многое другое, как, например, плач младенца, который должен доноситься из чрева неофита. Как все это следует понимать, он говорить не захотел, утверждая, что клятва обязывает его к молчанию.