ты расспроси меня.

Большое дело –

вера друг в друга!

На том и стоим:

я – с тобой,

мы – с вами;

мой народ – с твоим.

Вот и берег холмистый правый,

как мы быстро доплыли!

Недаром целую переправу

молча проговорили.

Чалку ловит старый крестьянин

из любезности,

просто прохожий.

Не правда ль,

все добрые старики

друг на друга чем-то похожи?

Я ваш разговор

читаю по жестам:

он глядит на меня, сюда,

и спрашивает тебя: «Советский?» –

И ты отвечаешь: «Да».

Он приветливо,

медленно собирает

все морщинки лица…

Хорошая у него улыбка!

Как у моего отца.

1954

В Гуйлине

Мне сегодня всю ночь не лежится,

не спится

здесь, в трехстах километрах от вьетнамской

границы.

Позабыл, что здесь – тропики,

сам виноват!

В первый день шел по тропке

как бывалый солдат,

ехал – шапки не надевал,

без перчаток поводья держал

и испекся до трещин, как глиняный старый дувал.

Ночью градусник сунул – под сорок!

А отстать – не догнать!

Каждый час им тут дорог –

надо их понимать!

Рассказал бы, что болен, – проявили б заботу,

лег бы в госпиталь гость.

А тем временем эта пехота

горы все прошагала б насквозь:

по-китайски, с пробежками –

только кружки гремят!

На привалах не мешкая,

в сутки – по пятьдесят!

Отлежал бы неделю,

поплелся за ней по пятам,

узнавал бы в политотделе:

«Что было здесь? И что там?

Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?»

Разевал бы при этом, как положено, рот…

Благодарен покорно –

у газетчиков тоже есть гордость!

Хоть спина так набита

качаньем коня,

словно в камнедробилку, на сито

швыряли меня, –

рад, что выдержал марку,

что в седле усидел,

как на электросварку,

на проклятое солнце глядел,

но добрался сюда, до Гуйлина,

то верхом,

то пешком

за семь жарких

и длинных

суток – вместе с полком.

Буду после смеяться

над своими несчастьями!

А пока – ни размяться,

ни двинуть запястьями,

вьюка не развязать,

как подушки, распухшими пальцами.

Если честно сказать –

даже стыдно перед китайцами!

Хорошо, что мои провожатые

час назад ушли на партгруппу!

Кое-как в коленях зажатую

табаком набив себе трубку,

слышу их голоса –

обсуждают, должно быть, итоги:

что там против, что за

и какие ЧП по дороге;

переводчик Сюй-дян, опуская лицо,

говорит, что имелись ошибки – «Ю-цо»!

А какие ошибки?

Не вспомнишь о них без улыбки:

где-то что-то загнул

раз в три дня

в переводе

да однажды заснул

и свалился с коня без поводьев.

А случись, если надо, –

из-под огня бы унес!

Мировые ребята –

люблю их до слез!

Я гляжу за окно –

все оно

крепко взято в решетки, все в железе кругом

и на первом

и на втором

этаже;

генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом,

когда нервы

сдавали уже,

и, не веря ни в сон, ни в чох,

ни в охранный свой полк,

даже здесь ждал удара под вздох

гоминдановский волк.

«Старый тигр гуансийский» –

как его называли льстецы, –

словно Врангель российский,

отдавший за море концы!

Говорят, что с утра улетел,

пока цел,

пока бывшим солдатом не взят на прицел, –

бывшим, к нам перешедшим,

политграмоту между боями прошедшим,

со своим батальоном,

в пыльной шапке зеленой,

за семь суток похода до логова тигра дошедшим!

От такого при стычке

не получишь пощады

и, по старой привычке,

не подкупишь наградой

при встрече –

потому что купить его нечем!

Слишком жадный он стал – тот солдат, слишком смелый.

Говорит, что не надо ему ничего,

кроме провинции целой –

Гуанси своего!

Взял две трети, возьмет и последнюю треть!

А на доллары эти

и не захочет смотреть!

Генерал

удирал:

ясно вижу картину

вот этого,

в хлопьях жженой бумаги, двора,

в час, когда под Гуйлином

с рассветом

мы дивизией всей

рванули – «вансей!» –

в переводе на русский – «ура!».

Как спешил генерал, как они тут метались, собаки

набивали в багажники барахло из корзин,

проверяли в машинах все баки –

не подсыпан ли сахар в бензин!

И без памяти гнали,

сигналя,

петляя,

об сундуки

синяки

наставляя,

в чемоданы вжимая то носы, то затылки,

торопясь к той условленной, тайной развилке,

где их на поле ждал третьи сутки подряд

самолет, от жары раскаленный, как ад.

И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает

и раз уж удрал он –

то пожить еще, верно, имеет в виду, –

все же надо ему посочувствовать – плохо в Китае

стало жить гоминдановским генералам

в этом сорок девятом году!

Во дворе – хоть шаром покати:

стен бетон,

по углам – капониры,

в подземелье – пустая тюрьма…

Скольких стон

умер здесь, не донесшись до мира!

Скольким было

сюда

суждено лишь войти,

чтоб не выйти

уже никогда!

Сколько здесь посходило

в деревянных колодках с ума,

не дожив до последних событий,

которые мы

называем свободой,

называем победой народа,

по которых бы не было тоже,

не будь этой черной каймы

вокруг списка всех павших,

с Кантона еще начиная.

Мороз подирает по коже –

ни конца нет, ни края,

так