взятым и проклятым,

Сегодня – просто пепелищем.

И я скорбел с ним, с немцем этим,

Что, в тюрьмы загнан и поборот,

Давно когда-то, в тридцать третьем,

Он не сумел спасти свой город.

1948

Нет!

Отбыв пять лет, последним утром он

В тюремную контору приведен.

Там ждет его из Токио пакет,

Где в каждом пункте только «да» и «нет».

Признал ли он божественность микадо?

Клянется ль впредь не преступать закон?

И, наконец, свои былые взгляды

Согласен ли проклясть публично он?

Окно открыто. Лепестки от вишен

Летит в него, шепча, что спор излишен.

Тюремщик подал кисточку и тушь

И молча ждет – ловец усталых душ.

Но, от дыханья воли только вздрогнув,

Не глядя на летящий белый цвет,

Упрямый каторжник рисует: «Нет!» –

Спокойный, как железо, иероглиф

Рисует. И уходит на пять лет.

И та же вновь тюремная контора,

И тот тюремщик – только постарел,

И те же вишни, лепесток с которых

На твой халат пять лет назад присел.

И тот же самый иероглиф: «Нет!»,

Который ты рисуешь раз в пять лет.

И до конца войны за две недели,

О чем, конечно, ты не можешь знать,

Ты и тюремщик – оба поседели –

В конторе той встречаетесь опять.

Твои виски белы, как вишен цвет,

Но той же черной тушью: «Нет» и «Нет»!

. . . . . . . . . . . . . . .

Я увидал товарища Токуда

На митинге в токийских мастерских,

В пяти минутах от тюрьмы, откуда

Он вышел сквозь пятнадцать лет своих.

Он был неговорливый и спокойный;

Усталый лоб, упрямый рот,

Пиджак, в который, разбросав конвойных,

Его одели прямо у ворот,

И шарф на шее, старый, шерстяной,

Повязанный рабочею рукой.

Наверно, он в минуту покушенья,

Все в тот же самый свой пиджак одет,

Врагам бросал все то же слово: – Нет!

Нет! Нет! И нет! –

Как все пятнадцать лет

От заключенья до освобожденья.

И смерть пошла у ног его кружить

Не просто прихотью безумца злого,

А чтоб убить с ним вместе это слово,

Как будто можно Коммунизм убить.

1948

Ночь перед бессмертием

Умер парень где-то

на земле Яванской

В душный и дождливый

зимний день январский,

Умер, не покаявшись,

не сказав ни звука,

У стены тюремной

из старого бамбука.

Умер с ясным взглядом,

умер с сердцем чистым,

Умер, как положено

это коммунистам.

А в тюремной камере

в ночь перед расстрелом

Он увидел землю

в оперенье белом;

Белые, как хлопок,

елей вереницы;

Серые, как порох,

от страданья лица.

Он увидел Горки –

русское селенье,

Где в январский снежный

день скончался Ленин.

Парень видел это

сердцем, а не глазом,

Потому что снега

не встречал ни разу,

Никогда не видел,

как качались ели,

Но он знал, что люди

там над гробом пели.

Он не знал по-русски,

по-явански знал он:

Род людской воспрянет

с Интернационалом.

Ленин был всю ночь с ним;

он не знал по-нашему,

По-явански Ленина

он всю ночь расспрашивал.

И когда товарищ

Ленин, все ответив,

Из тюремной камеры

вышел на рассвете,

В кандалах поднявшись

с пола на колени,

На стене он кровью

нацарапал: «Ленин».

Это было зимним

утром, на рассвете,

В камере на Яве

в ночь перед бессмертьем.

Потому бессмертьем,

что бессмертье это

Есть не только в буквах,

видных всему свету,

У стены Кремлевской

перед нами прямо

Врезанных навеки

там в гранит и мрамор,

Но и в этих буквах,

после утра пыток

На стене бамбуковой

завтра же замытых.

1949

В гостях у шоу

Мы хозяина, кажется, утомили…

Пора уезжать – бьют часы на камине.

Надо встать и проститься,

и долгие мили

вновь считать на английской зеленой равнине.

Нас сначала сюда

и пускать не хотели,

мы уже тут встречались с подобными штуками:

«Мистер Шоу не сможет»,

«Мистер Шоу в постели»

так гласил их отказ,

на машинке отстуканный.

Но потом

вдруг по почте –

письмо от руки

с приглашеньем,

со схемой,

как ехать получше нам,

с тем особым педантством,

с каким в этих случаях

пишут великие старики,

зная цену себе, но, от многих в отличие,

не меняя привычек с приходом величия.

И вот мы доехали –

за три часа –

от дымного Лондона

до этого домика,

где на полках, как мертвых друзей голоса,

собрались порыжелые, старые томики,

где усопший давно

девятнадцатый век

еще бродит по тихим коврам в кабинете

и стоит у камина

седой человек,

самый старый писатель

на целой планете.

Он и сам –

на столетье чем-то похожий.

И конца ему нет –

такой он высокий.

Голубые глаза

и веселые щеки,

сто лукавых морщинок на старческой коже.

Шевеля над улыбкой усами добрыми,

отбросив привычной иронии стрелы,

он смотрит на нас

глазами, которыми

на родину нашу

когда-то смотрел он;

они все мягче,

добрее,

шире,

как будто теплом ее дальним лучатся.

Наверное, здесь,

в им осмеянном мире,