Господин прокурор с минуту в недоумении его озирал.

— Вас знобит, Бок?

В несколько севшем голосе — намек на сочувствие. Мастер говорит, что так оно и есть, и продолжает дрожать.

— Болели?

Яков кивает, стараясь скрыть свое презрение к этому человеку.

— Сожалею, — говорит обвинитель. — Ну-с, а теперь садитесь и постарайтесь взять себя в руки. И перейдем к другим предметам.

Отперев ящик бюро, он вытаскивает пачку длинных листов бумаги, густо покрытых машинописью. Листов двадцать.

Б-г ты мой, так много? У Якова вдруг унимается дрожь, и он весь подается вперед на стуле.

— Ну-с, — Грубешов улыбается, будто только сейчас он это сообразил, — за обвиненьем пожаловали?

И перебирает бумаги.

Мастер, не в силах оторвать от них глаз, проводит языком по губам.

— Пребывание в карцере, полагаю, вам не очень пришлось по душе?

В горле у Якова вопль, но он кивает.

— Быть может, оно видоизменило ваш образ мыслей?

— Только не в отношении моей невиновности.

Грубешов усмехнулся, слегка откачнулся от бюро.

— Упорство ни к чему вас не приведет. Удивляюсь вам, Бок. Кажется, и дураком вас не назовешь. Думаю, вы отдаете себе отчет в том, что положение у вас безнадежное, а вот поди ж ты, упорствуете.

— Вы меня извините, но когда я смогу увидеть своего адвоката?

— Адвокат ничуть вам не поможет. Поверьте моему слову.

Мастер сидел, молчал, ждал подвоха.

Грубешов встал и начал мерить шагами свой текинский ковер.

— Будь у вас хоть все шесть, да хоть и семь адвокатов, все равно вы будете осуждены и приговорены к строгому пожизненному заключению. Вы думаете, присяжные, русские патриоты, поверят тому, что подучит вас говорить какой-то ловкач?

— Я скажу им правду.

— Если эта «правда» — то, чем вы потчевали нас, так ни один русский в здравом уме вам не поверит.

— Я думал, и вы могли бы поверить, ваше благородие, если вы знаете обстоятельства.

Грубешов замер на ковре, прочистил горло.

— Нет, меня увольте, хоть я и подумывал временами, что вы были порядочным человеком, но стали искупительной жертвой своих единоверцев. Кстати, интересен ли вам тот факт, что сам царь убежден в вашей виновности?

— Царь? — Яков поразился. — А он про меня знает? И как может он верить такому? — У него тяжело покатилось сердце.

— Его величество принял живейшее участие в этом деле, когда прочитал о несчастном Жене в газетах. Тотчас же он сел за стол и собственноручно мне написал следующее: «Надеюсь, вы не пожалеете трудов, дабы изобличить и поставить перед судом презренного еврейского убийцу бедного мальчика». Цитирую по памяти. Его величество — человек тончайших чувств, а иные его прозрения удивления достойны. С тех пор я постоянно извещаю его императорское величество о ходе расследования. Оно ведется с ведома и одобрения государя.

Б-г ты мой, какое несчастье, подумал мастер. Немного погодя он сказал:

— Но как мог царь поверить неправде?

Грубешов резко вернулся к столу, сел.

— Его убедили, как и всех нас, непреложные улики, раскрытые через показания свидетелей.

— Каких свидетелей?

— Вы отлично сами знаете каких, — перекосился Грубешов. — Николая Максимовича Лебедева, например, и его дочери — достойнейшие и благородные люди. Марфы Головой, многострадальной матери несчастного сына, женщины трагической и чистой. Десятника Прошко и двух возчиков. Дворника Скобелева, который видел своими глазами, как вы потчевали Женю конфетками, и может подтвердить под присягой, что вы неоднократно гоняли мальчика со двора. Это не без ваших козней Николай Максимович, как он нам сообщает, его уволил.

— Я и не знал, что его уволили.

— Вы много чего не знаете. Еще узнаете, имейте терпение.

Перечисление свидетелей продолжалось.

— Могу привести еще показания вашего еврейского сокамерника Гронфейна, которого вы подстрекали в интересах вашей нации подкупить Марфу Владимировну, чтобы не свидетельствовала против вас. Нищенки, которая попросила у вас милостыни и вы отказали, а потом она видела, как вы зашли в заведение, где точат ножи. Хозяина этого заведения и приказчика его, которые могут показать, что два ваших ножа были наточены до последней степени, после чего возвращены вам. Известных религиозных деятелей, знатоков еврейской истории и теологии, психиатров, изучающих особенности вашей нации. У нас собраны уже более тридцати свидетельств, на которые весьма и весьма можно положиться. Его величество с ними ознакомился. Когда государь был в последний раз в Киеве, вскоре после вашего ареста, я имел честь лично докладывать: «Ваше Величество, счастлив вам сообщить, что преступник, виновный в смерти Жени Голова, арестован и находится ныне в тюрьме. Это Яков Бок, член еврейской фанатической группы, хасидов». И его величество, вообразите — прямо под дождем, обнажил голову и перекрестился в благодарение Господу за ваш арест.

Яков представил себе, как царь крестится и дождь мочит его редкие волосы. И впервые всплыла у него мысль — может, тут просто ошибка? Может, они с кем-то его перепутали?

Обвинитель выдвинул другой ящичек, вытащил пачку газетных вырезок. Прочитал наудачу: «Его Величество изволил выразить окончательную свою уверенность в том, что, как он и подозревал, это гнусное преступление совершено негодяем-евреем, который должен быть примерно наказан за свое варварское деяние. „Мы должны сделать все возможное, дабы защитить наших невинных русских детей и успокоить их матерей. Когда я думаю о собственной моей жене и детях, я представляю себе их всех“». Вот. Если правитель Государства Российского и его народ единодушно убеждены в вашей виновности, какая же может быть у вас надежда на оправдательный приговор? Никакой, могу вас уверить. Ни один русский суд присяжных вас не оправдает.

— Да, но, — мастер с трудом перевел дух, — еще вопрос, чего стоят такие свидетельства.

— Я в них не сомневаюсь. Вы можете предъявить нечто более убедительное?

— А если какая-то антисемитская группа совершила убийство, чтобы бросить подозрение на евреев?

Грубешов стукнул по столу кулаком.

— Гнусные еврейские штучки! Это только еврей может додуматься — свалить собственное преступление на своих обвинителей. Вы, кажется, даже не знаете, что сами допустили — да что! — признали свою вину. — Он весь покрылся потом и сипло, со свистом дышал.

— Вину? — Якова охватил ужас. — Какую вину? Никакой я вины не допускал и не признавал.

— Вольно вам так думать, но у нас имеется отчет о неоднократных признаниях, сделанных вами во сне. Стражник Кожин заносил их в тетрадь, и старший надзиратель тоже слышал, стоя ночью под дверью. Из этих свидетельств с очевидностью проистекает, что совесть ваша обременена тяжелой заботой, что так легко понять. Крики, вздохи, вопли, даже слезы раскаяния. Очевидно, вы испытываете угрызения и жалеете о содеянном, потому я и беседую с вами так терпеливо.