Спустилась ночь. Они снова сидели на горной тропе, закутавшись в кошму. Ефрем обнял Гюльсене за плечи и гладил по щеке. Она заплакала.

– Что ты, милая? – прошептал он ей на ухо как можно ласковее.

– Я должна что-то сказать тебе…

– Говори, говори! Что-то нужно сделать?

– Нет… Я не знаю, как сказать…

– Что случилось, лапушка? – встревожился Ефрем еще больше.

Она помолчала немного и прошептала:

– Ефрем, во мне твой ребенок…

Ефрем вздрогнул. Он чуть не задохнулся от неожиданной радости.

– Как?! – чуть не крикнул он.

– Ты разве забыл наши ночи?..

– Ну что ты, милая… – шептал он, теснее прижав ее к себе.

– Ой, не нужно так сильно, любимый… плохо мне…

Ефрем чувствовал, что ее бьет озноб. Он встал, достал из тюка халат, плотнее завернул Гюльсене в кошму, сверху накинул еще халат. Потом обнял ее, укутанную, и, переполненный счастьем и тревогой, стал укачивать, как младенца, шепча ласковые слова. Гюльсене забылась сном больного. Ефрем подоткнул ей под бок тюк и осторожно высвободил затекшую руку.

Из-за вершины горы вышла полная луна. Ефрем поднялся во весь рост и, выпрямившись, огляделся вокруг. С горной тропы открылась ему поразительная картина. Мертвенный свет и тени были резкими, почти без переходов. Воздух неподвижен и чист. Под ногами Ефрема дыбилось нагромождение скал. Острые вершины обрывались в черную бездну, а их края, обращенные к луне, блестели словно лаковые. Все было холодное и равнодушное. А в душе Ефрема бурлили два сильнейших потока. Он готов был кричать от радости, готов был будить этот немой громадный каменный беспорядок и боялся. Да, просто как последний трус боялся за жизнь, нет за две жизни – Гюльсене и не родившегося пока ребенка. Он опустился на колени, одной рукой оперся о край скалы, и приложив другую к сердцу, лицом оборотясь к луне, мысленно взмолился:

«Боже, всемогущий! Не попусти сгинуть невинной еще не увидевшей этот мир душе!.. Боже милостивый, грешен я, выполнявший свой долг перед господином моим, как велел ты, покорно и безропотно. Коли согрешил в чем, покарай мя, но невинную жену мою… перед тобою ведь жена она мне, и плод ее безгрешный не погуби, Боже!.. Боже, ведь ты же сам даешь ему жизнь!.. Коли сохранены они будут, даю обет тебе, что по возвращении моем в дом мой и по взращении ребенка, дарованного тобою, посвящу себя едино служению тебе, Великий Боже!..»

Он молился и плакал, не замечая этого и того, что молитва его более походила на выпрашивание и сделку. Но он так любил Гюльсене и не родившееся еще, но уже живое дитя, он так много видел страданий, что готов был ради ограждения их от мерзостей и несправедливостей мира торговаться с кем угодно. Готов был снова проситься в рабство, ради покоя и счастья двух самых родных ему сейчас душ.

Его молитву прервал тихий стон Гюльсене. Ефрем очнулся и бросился к ней. Но тревога его на этот раз была напрасной. Она спала, хотя и походил ее сон на обморок. Ефрем обессиленно присел рядом, подогнул колени и, положив на них голову, затих. Скоро он заснул и проспал сидя до самого рассвета.

К вечеру следующего дня караван подошел к горному буддийскому монастырю. Молчаливые монахи, все в одинаковой одежде из бордовой ткани, наголо остриженные, встретили путников довольно равнодушно. Караванщик отдал им несколько мешочков с разной крупой, и караван разместили в маленьком дворике внутри стен монастыря. Вскоре караванщик подвел к Ефрему, сидевшему с Гюльсене у одной из стен, старого монаха с лицом словно испеченное яблоко – коричневым и морщинистым.

– Мне рассказали, что вы отравились туманом на горе. Я должен осмотреть твоего спутника, – сказал монах Ефрему по-киргизски. Потом он пристально посмотрел на Гюльсене, на Ефрема, снова на Гюльсене и добавил: – Идите оба за мной. Ты, караванщик, останься!

Он, не оглядываясь, пошел прочь. Ефрем посмотрел на караванщика, пожал плечами и, поддерживая совсем ослабевшую Гюльсене, пошел за монахом.

Они пришли в помещение, украшенное восхитительной деревянной резьбой, уставленное фигурками полуобнаженного мужчины, разных размеров, богато украшенными золотом и каменьями. Ярко светили многочисленные свечи. Монах молча сел на коврик в центре комнаты и указал путникам на коврик рядом. Гости послушно сели. Монах, пытливо глядя на Ефрема, сказал:

– Твой спутник не мужчина. Ты скрываешь это?

Ефрем ответил не сразу. Он поборол ярость, внезапно охватившую его, ибо показалось ему, что над его любимой нависла угроза. Посмотрел также пристально в морщинистое лицо монаха и, наконец, произнес:

– Прости, святой отец, но к тебе обратились за помощью страждущие. Ужели так важно сейчас, кто они?

– Верно, мне безразлично это. Всемогущий Будда учил любить и беречь любую жизнь. По его заветам мы не должны убивать даже блох и вшей, высасывающих из нас кровь… Успокойся, путник. Я догадался, что рядом с тобой женщина. К великому сожалению, люди далеко не совершенны. Многие из-за предрассудков могут за то, что она надела мужскую одежду, погубить ее. В наших краях проходит много людей иных с нами взглядов… Но я сохраню вашу тайну.

– Спасибо, святой отец. Это моя жена. Я вызволял ее из плена. Чтобы обезопасить, ее пришлось переодеть… Да вот беда приключилась с нами. Помоги нам, коль сможешь.

– Я должен осмотреть ее при тебе.

Молодые люди переглянулись. Гюльсене, потупившись и покраснев, кивнула. Кивнул и Ефрем. Старик приступил к осмотру. Он прикладывался ухом к ее спине и груди – долго слушал. Пальцем залезал в рот и потом перетирал слюну и даже нюхал ее. Долго всматривался в зрачки, мял живот и подбородок. Бедную женщину при этом несколько раз вырвало. Старик заботливо подставлял ей при этом медный таз, а потом разглядывал его содержимое. Наконец велел женщине одеться. Гюльсене с великим трудом, с помощью своего суженого привела себя в прежний порядок.

– Ее надо лечить. Сильное отравление серой. К тому же у нее давно повреждена печень… Ты, я вижу, тоже не избежал сей участи. Вам обоим нужен покой. Я отведу вас в отдельную комнату. Здесь я главный, поэтому ничего не опасайтесь.

– Отец, я щедро воздам вашей обители за труды.

– Это ты скажешь своей совести. Но помни, что только искренние желания добра способствуют совершенству в этой жизни. Пойдемте со мною…

Двадцать дней буддийские монахи боролись за жизнь Гюльсене, но в этот раз горы, которые не взяли ее в детстве, отняли ее у Ефрема. Ему самому судьба даровала на этот раз жизнь, но отобрала любимую и неродившееся дитя. Более суровой расправы над собой Ефрем не смог бы увидеть и в самом жутком сне. Мир для него переставал быть. Он в нем не нуждался.

Гюльсене умирала страшно. На похудевшем лице горели безумные глаза, слипшиеся от пота волосы перепутывались, когда она металась в охватывавшем ее бреду. В последние минуты, когда она приходила в себя, плакала навзрыд, тянулась к Ефрему и умоляла монаха и любимого: