Его отвлекало от занятий не исчезавшее ни на миг воспоминание о Гюльсене. Постоянно видел он перед собой ее образ. Тоска была тяжелой. А иногда любимая вдруг являлась ему в мыслях с младенцем на руках, словно богородица с иконы. Тогда он тихо плакал. В эти мгновения он почему-то явственно ощущал бархатистость младенческой кожи на своих щеках. Это было воспоминание от первого прикосновения его к нежному телу Гюльсене. В отчаянии он закрывал лицо руками и тогда являлось видение, будто держит он младенца на руках, целует малыша в голенькое тельце, играет с ним, смеется и вдруг роняет его. Младенец падает в бездну! Ефрем слышит ужасный предсмертный крик Гюльсене: «Спаси его!» Ефрем вскакивал тогда, бегал по келье, сжимал виски руками, открывал глаза и все видения пропадали. Он, обессиленный, опускался на пол и подолгу лежал неподвижный.

Постепенно он стал понимать, что может сойти с ума, но ничего менять ему не хотелось. Как-то всеведущий настоятель пришел к нему и сказал:

– Ты должен побороть в себе память о прошлых горестях и наполниться покоем, иначе совершишь большой грех против божественной природы.

– Грех? В чем-нибудь я, наверное, согрешил, ежели меня так наказывает небо! Но, скажи, святой праведник, за что наказана она, моя жена? За то, что без благословения жила со мною? Тогда почему небо позволяет властителям разных стран, и большим и малым, держать сотни наложниц и не карает их? А в чем вина неродившегося младенца?..

– Она носила плод? – удивленно спросил старик.

– Да.

Старик помолчав, сказал:

– Мне неведомы обычаи и верования твоего народа, но по нашим обычаям не стоит винить Бога во всем. Мир устроен так, что каждое существо, каждый предмет чему-нибудь предназначены. Все, что совершается в этой жизни, только подготовка к следующей жизни и так без конца. По нашему разумению, твоя жена и ребенок в другой жизни могут быть рядом с тобой. Ты только должен ощутить их. И не обижай ни одно существо или растение, они могут оказаться твоими близкими.

Такие речи старого монаха несколько успокаивали Ефрема, он стал постепенно вникать в смысл сказанного стариком, тем более, что старик стал опекать его чуть ли не каждый день. Он рассказывал ему о вере, обычаях и землях Тибета. Говорили они о правителях, войнах и государствах…

Так прошел месяц. Ефрем научился справляться со своими чувствами. Но он сильно изменился. Никогда не улыбался, в глазах запечаталась глубокая грусть. Как-то он увидел свое отражение в начищенном до блеска медном блюде и не узнал себя. Потом понял, что седой обросший мужчина в отражении – это он сам. Но отнесся к этому равнодушно. Стал больше расспрашивать про здешние порядки и жизнь, но делал это без прежнего интереса, а как-то больше рассудком, хотя по-прежнему новое заставляло как бы вздрагивать.

Как-то, читая о военном устройстве и о налогах в Тибете, он машинально поискал что-то рядом и поймал себя на мысли, что ищет заветную свою тетрадь. Тогда он взял свою поклажу, нетронутую со дня его появления в монастыре, долго перебирал все и, отыскав заветную тетрадь, записал:

«По набору войска есть правило: три дома или три семьи должны поставить военного человека, но если сии семейства все вместе имеют только одного мужчину, то от сего освобождаются. Освобождены от сего и все семейства, имеющие хотя одного из сыновей в монахах…

Годовые доходы, платимые народом, простираются меньше рубля от души и от части золотом, частью же серебром и мехами собираются, последнее особливо бывает в степных и северных краях сей страны, где соболи водятся во множестве».

События, происшедшие с ним, и чтение монастырских рукописей все чаще возвращали Ефрема к мыслям, возникавшим у него еще в Бухаре: о смысле всего сущего и более всего, а не бессмыслица ли то, что он творит сам? Он много узнал из манускриптов о кровавых войнах на здешней земле, о возникавших и разрушавшихся империях и царствах, о погибших народах и ничего о каком-либо процветании жизни обыкновенных людей. «Богат и могущественен был Великий Хан, – читал он, – и царство его было счастливо, и процветало, и владел он многими народами и рабами…»

«Так кто же был богат, – думал Ефрем, – и кто же был счастлив: хан или, может, его рабы, или народы, которыми он владел?».

Как-то он спросил об этом у настоятеля монастыря. Старый мудрец ответил не сразу. Он сначала долго молчал, сидя на циновке, глядя прямо перед собой, потом, немного приподняв голову, медленно обвел взглядом стелажи со свитками, неторопливо заговорил:

– В этих древних рукописях можно найти свидетельства многих событий… Лет триста, а может, и более тому назад, в городе Самарканде правил хан Улукбек… Сейчас уже многие забыли и его самого и славу его, а был он учености необыкновенной. Для своего народа он строил мечети и медресе. Сам учеников обучал там, писал для них книги. Был знаток астрономии, математики, каких и доныне не сыщешь… Бедным раздавал хлеб и деньги, и… воевал. В битвах бывал жесток как с соседями, так и с внутренними врагами. В рассуждениях своих он объясняет войны нуждами царства своего. Между тем по писаниям его современников, сам этот властитель был скромен в собственных потребностях. Судя по их свидетельствам, жаден он, пожалуй, был только до книг и знаний. И все же крови на его благах, коими он одаривал своих подданных, было не менее, чем на золоте его предков.

– А что говорят о его предках летописцы? – спросил Ефрем.

– О, его предок – великий Тимур, тоже тратил много богатств на украшение своих городов и раздачу милостей после походов… Только вот бедность большей части народа, в их царствах не убавлялась никогда…

Думаю, что во все времена люди спрашивали: «Почему властители бывают жестоки к иным странам, добывая блага для своих собственных царств?»

Ефрем знал о Тимуре, Тамерлане – как звали его на Руси, из книг и летописей, читаемых им в духовной семинарии еще в Вятке. В Бухаре Карим-ака рассказывал ему об Улукбеке.

«Забыли его те, кто не хотел помнить, – подумал Ефрем, – на родине-то его помнили». Но ему были интересны рассуждения нового человека, из другого, незнакомого мира. Он слушал, старик говорил:

– Предшественник этих двоих – хан над ханами Великий Чингиз, долго преследовал тогдашнего властителя всей Срединной Азии Джелал-ад-Дина. Жестокая война была между ними. Первый объяснял это необходимостью защитить законные интересы своего царства, то есть обезопасить свой народ от возможного нападения и необходимостью военной добычи. Второй – праведной защитой своего народа от напавшего первым Чингиза. Правда, до этого сам Джелал так же покорял соседей. С таким же оправданием.

– То, что для одних благо, для других может быть горем – это древняя истина. А есть ли благо для царства такое, чтобы без горестей было добыто? – спросил Ефрем.

– Благо с горем стоят всегда рядом. Это цепь неразрывная, предопределенная Богом.

– Выходит, мы все прикованы к этой цепи как рабы, до конца жизни?

– Конца жизни нет. Мы просто переходим из одной жизни в другую и забываем прошлую. Бог помещает нас в разные оболочки. Праведников в лучшие, грешников в худшие. Добро и зло следует расценивать глазами того или иного своего существования… А то, что ты назвал рабством на цепи жизни, это верно. Пожалуй, только одна истинная империя в мире есть – это вселенная, и мы все рабы этой империи, и подчиняться должны ее законам.