типа расистского. Смысл примерно таков: наш Кремль, а далее и наш русский язык (метафорически приравненные в эссе «О природе слова», 1922) захвачены и осквернены варварами, татарвой, какими-то «чучмеками»).4

Многим интерпретаторам этот стих казался лишним, фальшивым или недостаточно эффективным – одним словом (буквально одним), портящим сильную «песню». По выражению исследователя, он «как бы повисает в воздухе» и «воспринимается как анкетнобиографическая справка, необязательная конкретизация „кремлевского горца“»: «Да и что страшного в слове „осетин“?»5

Одни критики этого финала ссылаются на воспоминания Эммы Герштейн, утверждавшей, что Мандельштам вообще собирался от него отказаться и завершить стихотворение на аккорде «кому в глаз». Другие предпочитают «осетинской груди» менее литературный, но более экспрессивный «грузинский» вариант. Можно сказать, что венчающий стихотворение осетин с широкой грудью оказался своеобразным аналогом загадочного и спорного лица в венчике из роз в финале блоковской поэмы «Двенадцать». Зачем он здесь?

В настоящей статье мы постараемся реконструировать литературно-идеологическую генеалогию горской темы в стихотворении Мандельштама и установить, в чем состоял «осетинский» план поэта.

Широкая грудь

Начнем с выражения «кремлевский горец», отнесенного к Иосифу Сталину в первой строфе стихотворения. Оно истолковывается исследователями Мандельштама не только как указание на кавказское происхождение тирана, но и как каламбурное обыгрывание топонима Гори, анаграмму «горечи», «горы» и «кремня».

В свою очередь, финальный стих инвективы обычно связывается с каким-то образом дошедшими до Мандельштама слухами об осетинских корнях Иосифа Джугашвили, распространявшимися в грузинской интеллигентской среде конца 1920-х – начала 1930-х годов. «Строчка стихотворения Мандельштама „И широкая грудь осетина…“, – пишет собиратель слухов и анекдотов о вожде народов Юрий Борев, – свидетельствует о том, что в 30-е годы о национальности Сталина существовали неофициальные сведения. Однако они разноречивы: по одним, осетином был Джугашвили, по другим, Эгнаташвили, по третьим, наполовину осетинской была мать Сталина»6. Надо сказать, что в мандельштамоведении существует целый ряд объяснений «осетинской» отсылки в стихотворении: лингвист Борис Унбегаун указывал, что фамилия Джугашвили происходит от осетинского «джуха», то есть мусор, отбросы; Александр Мец приводит в примечаниях к стихотворению фантастические сведения, что фамилия Джугашвили буквально означает «сын осетина»; Владимир Микушевич и Андрей Вознесенский видят в слове «осетин» спрятанную подпись Мандельштама – «Осип»; Виктор Щебень идет еще дальше и обнаруживает в фамилии отца народов неполную анаграмму «Лившиц»7.

Но зачем вообще Мандельштаму в этой страстной инвективе понадобился осетинский мотив, причем именно в начале 1930-х годов? С этим общим вопросом связаны несколько частных. Как соотносится этот мотив с «разговорцами», припоминающими кремлевского горца? Почему именно «осетинская грудь» и почему «широкая»? Действительно, в русской этнографической иконографии XIX – начала XX века осетина изображали в туго перетянутой ремнем черкеске с нашитыми на груди по бокам футлярами для патронов, кинжалом на поясе, шашкой у левого бедра и пистолетом. («Осетинское племя, – заявлял автор диссертации „Антропология Кавказа. Осетины“, – уже целые столетия принадлежит к горным, то есть живущим в условиях, особенно располагающих к усиленным дыхательным экскурсиям грудной клетки, последствием чего является постепенное увеличение периметра груди».8) Между тем Сталин, как известно, не был человеком крупной, атлетической комплекции.

Как соотносится завершающий стихотворение Мандельштама образ широкогрудого осетина с другими деталями портрета не названного по имени тирана – толстыми пальцами (эта деталь портрета обычно объясняется идущей от Демьяна Бедного легендой о том, что Сталин оставлял жирные следы от пальцев на книгах, которые ему давал из своей библиотеки Бедный) и «тараканьими усищами»? Как связана «широкая грудь осетина» с изображением «тонкошеих вождей», чьими услугами он играет? Ответы на эти вопросы, как нам представляется, следует искать не столько в политической или идеологической плоскости, сколько в области поэтической (интертекстуальной, ассоциативной) психологии и техники автора.

Мы полагаем, что у представленного в стихотворении «пучка» ассоциаций, «заточенных» на осетинскую тему, был общий источник-прообраз.

«Циклопический символ»

В 1924–1925-х годах, сразу после кровавого подавления Августовского восстания против советской власти в Грузии и «зачистки» Тифлисского университета, один из самых ярких грузинских прозаиков первой трети XX века Михаил Джавахишвили (1880–1937) опубликовал роман «Хизаны Джако» (ჯაყოს ხიზნები, «Джакос Хизнеби», «Беженцы Джако»). Герой этого замечательного произведения, бывший грузинский князь-интеллигент Теймураз Xeвистави, после Октябрьской революции теряет все свое состояние, становится нищим и попадает в зависимость от своего бывшего батрака и управляющего Джако Дживашвили. Последний не только захватывает имущество слабохарактерного аристократа-интеллигента («бродячей энциклопедии» в пенсне), но и насилует его жену Марго и впоследствии женится на ней. В финале «народ нашиндарский» устраивает вторую революцию, на этот раз против Джако, и «раскулачивает» его. Князь Теймураз становится деревенским учителем в своем бывшем поместье и втайне мечтает, глядя на башню, в которой живет Марго, о том, что она простит его, вернется к нему, преклонит усталую голову к его груди и заплачет от счастья: «Тоска и хмурь сменяются надеждой. Спокойно плещет Лиахва. Теймураз ждет Марго» (с. 231)[6].

В романе, разыгрывающем в символических «лицах» трагедию современной автору Грузии («грузинской души»), демонический Джако изображен как могучее, грязное и жестокое животное, не только одержимое ненасытной жадностью и похотью, но и обладающее природной смекалкой и способностью достигать своих целей любой ценой. Джако называет себя сиротой, выросшим в горах и дремучем лесу. Хотя он представлен как «персонаж из ниоткуда» (осетинские шапка и чоха, татарские носки, дабахаурские чусты и русское ружье), в самом начале романа указывается на его происхождение: «гигант-осетин» (с. 1).

Вопреки прямому указанию Джавахишвили на отсутствие антиосетинского подтекста в романе, символический образ чужака-осетина Джако, несущего угрозу цивилизации, активно использовался шовинистически настроенными пропагандистами 1980–2000-х годов. (Примечательно, что в 2000-х – начале 2010-х годов это имя вновь оказалось на слуху: Джако – демонстративная кличка главаря банды наемных убийц в Осетии Аслана Гагиева; по странной иронии судьбы одной из жертв этой банды стал бизнесмен по фамилии… Джавахишвили.9)

В 1929 году в Тифлисе в издательстве Заккнига вышел четырехтысячным тиражом авторизованный перевод романа Джавахишвили на русский язык, озаглавленный «Обвал. („Хизаны Джако“)». В том же году этот перевод был напечатан Госиздатом РСФСР в Москве с указанием имени переводчика – Давида Дмитриевича Егорашвили (Егорова, 1896–1938). Последний был заведующим сектором современной литературы Гослитиздата.

Приведем в связи с мандельштамовской инвективой несколько цитат из этого перевода, относящихся к портрету и поступкам Джако и изображению его сообщников, выделив необходимые нам подробности:

«Джако напоминал медведя, ворвавшегося в город. Его растопыренные ноги, как два бревна, еле удерживали громоздкое тело, а узкому тротуару, казалось, трудно было вместить разросшиеся бедра