Конечно, тогда на бульваре Дуся о многом умолчала, тем не менее, кончая разговор, явно ждала, что Амвросий подтвердит, что она вела себя правильно. Как бы тяжело ей ни было, не отступала, выполняла все послушания, ответственность же несет тот, кто их дает. Еще лучше, если Амвросий добавит, что, будучи Дусиным духовным отцом с двадцатидвухлетнего возраста, теперь он передает ее отцу Никодиму. Но Амвросий лишь повторил, что в нынешних условиях пока он не может, как должно, ее пасти, Дусе не запрещается пользоваться окормлением отца Никодима. Однако совсем отдать ее он не готов, да и не считал бы это верным.

«В первую очередь потому, – продолжал Амвросий, – что мне непонятна его суровость. Отец Никодим не чувствует разницы в человеческих натурах, характерах, стрижет под одну гребенку. Не видит, что под его напором ты можешь просто сломаться». Правда, закончил Амвросий неожиданно примирительно, сказал: «Ну ладно, коли хочешь ходить к отцу Никодиму – ходи, особой беды тут нет. Но если сделается невмоготу, знай, от обета, что ты ему дала, я тебя разрешаю. То же касается и его правил: будут непосильны – можешь не исполнять». Больше Амвросий ее ни о чем не спрашивал. Они еще немного посидели на скамейке, а затем не спеша пошли домой.

В тот раз Амвросий пробыл на свободе чуть меньше десяти месяцев. Затем снова был арестован и зимой двадцать седьмого года умер в тюрьме во Владимире. До следующей весны, всё время, пока он был в Москве, Дуся попеременно ходила к нему и к Никодиму. С детства ей тяжело давались разрывы, вот и сейчас она ни на что не могла решиться. В ноябре написала письмо в Оптину своему первому старцу, отцу Пимену, которого не видела почти пять лет, умоляла помочь, но ответа не получила, через месяц послала второе письмо, еще более отчаянное, и сразу вслед за ним прямо на Рождество сама поехала в Оптину.

От прежней обители мало что осталось, монастырь уже год как был разорен и закрыт, братия разошлась кто куда, но несколько монахов из совсем старых и немощных, в числе их, ей сказали, и Пимен, продолжали жить по окрестным деревням. Кто снимал баньку, кто комнату или угол. На базаре в Оптиной она довольно быстро разузнала, что искать Пимена нужно в Онуфриевке – большом селе в семи верстах по дороге на Тулу. Там он живет со своим прежним келейником, старцем Анфиногеном. Но помочь ей сможет навряд ли: слишком плох, Анфиноген к нему никого не допускает. Однако Дуся будто и не слышала. Пройдя по базару, нашла в мясном ряду крестьянина из Онуфриевки, который за рубль согласился ее отвезти. Впрочем, крестьянин тоже пытался Дусю отговорить, сказал, что хоть и почитает его, Пимен теперь всё равно что дитя, даже молиться толком не может.

До Онуфриевки из-за глубокого снега добирались долго и приехали в село, когда стемнело. Крестьянин довез ее прямо до двора хозяина, который Пимену с Анфиногеном сдавал баньку, с ним она и сговорилась о ночлеге. Пустили ее за Бога ради, бесплатно. Но и здесь ничего хорошего Дуся не услышала: хозяин повторил, что старец уже два года как впал в детство, келейник к нему никого не пускает. На простые вопросы отвечает сам, если же начинаешь проситься к Пимену, ругается и гонит. Дуся понимала, что хозяин говорит правду, но почему-то не огорчилась.

Утром она по тропинке, наискосок пересекающей занесенный снегом огород, дошла до баньки и стала стучаться. Сначала просто рукой, потом подобрала палку, принялась колотить уже ею. Но никто не открывал, и она, усевшись на ступеньке, решила, что так и будет сидеть, никуда не уйдет. Какая-то жизнь в баньке была, кто-то ходил, кряхтел, слышно было даже звяканье рукомойника. Иногда Дусе казалось, что за ней подглядывают сквозь закопченное окошко.

В конце концов она всё же взяла Анфиногена измором – щеколда отодвинулась, и ее впустили в маленькие квадратные сени. Сердит из-за этой осады старец не был, наоборот, с участием объяснил, что хорошо помнит Дусю, понимает, что дело важное, но вот беда: Пимен очень ослабел и видеть никого не хочет. Чем ей тут можно помочь, он, Анфиноген, не знает. Однако на червонец келейник купился, сказал, что завтра канун Рождества, а по праздникам Пимен чувствует себя лучше, хотя разницы особой и нет. В общем, коли уж приспичило, пускай приходит завтра, только раньше, едва рассветет, но если что не так – не обижается, денег назад не просит. Дрова, хлеб, картошка дороги, им с Пименом приходится нелегко. Бывают дни, когда и затопить нечем.

То, что Дуся увидела на следующий день, мало отличалось от того, что говорили и возница и хозяин. За столом в линялой штопаной рясе сидел Пимен, старый, дряхлый, с длинной в колтунах бородой, и перебирал какие-то щепочки, палочки, обрывки материи. Всего этого перед ним была целая горка. Сначала Дуся думала, что сор с ветошью служат старцу вместо четок, однако потом разобралась, что он пытается выстроить на столе нечто вроде игрушечных ясель для Спасителя. Но пальцы не гнулись, руки дрожали, ходили ходуном, и у Пимена ничего не получалось. Положит щепочку на щепочку, потянется за следующей – и тут же сам всё смахнет. Она сидела напротив, ждала, что вот, может быть, сейчас он поднимет голову, ее узнает, тогда она и расскажет, зачем приехала.

Пимен молча трудился, и она тоже ничего не говорила, только молилась, просила Господа, чтобы Он ему помог. Убеждала, что ведь Пимен строит кров не для себя, а для Девы Марии и ее Сына. То ли Господь впрямь ее услышал, то ли старцу в конце концов просто повезло, но Пимену вдруг удалось поставить последние две деревяшки и, как шатром, накрыть их сверху кусочком ткани.

Дуся знала, что до пострига, в мирской жизни Пимен был известным московским архитектором, и вот теперь, возведя то, что задумал, он мягко, совсем как когда они раньше виделись, улыбнулся сначала Анфиногену, затем и ей. Келейник Пимена, сообразив, что самое время отрабатывать червонец, стал говорить ему, что вот, отче, посмотри, дочь твоя духовная Дуся приехала молить о заступничестве, чтобы ты, значит, пособил, а то ей худо приходится, прямо невмоготу. Словно сводя их, подначивал и Дусю: скажи же ему, скажи, с чем пришла, может, что и сделает, попросит Господа, и Тот не откажет. А то столько денег извела, будешь говорить людям – отложила на черный день, а я подсуетился, будто корова языком слизнула. Но Дуся о червонце не печалилась, она глядела на улыбающегося Пимена, и ей было хорошо, покойно.

Всё же Анфиноген Дусю уломал, она стала рассказывать про Никодима. Начала с того, что, когда он после первой ее исповеди прочитал разрешительную молитву, облегчение с ним было большим, чем с другими исповедниками. А дальше вперемешку: что он ей говорил, что гонения нужны церкви, иначе не очистить авгиевы конюшни. И вообще революция как бы подняла планку, сделала прошлое со всеми его ссорами, обидами, изменами мелким и неважным. Сказала, что, запутавшись, даже перестала ходить в церковь, пускать туда детей, а он ее вернул в храм, объяснил, что есть два вида испытания и страданий церкви: акривия – отказ от любых компромиссов и, соответственно, взятие на себя мученического креста, и икономия – приспособление к обстоятельствам, в сущности, то же самое мученичество, только крест другой – поношения, непонимания насмешек, унижения. Но и те, и те вериги ради единственной цели – спасения стада Христова, оставшегося без пастыря.