Руки и ноги у всех похожи: от грязи, работы, солнца грубые, с потрескавшейся кожей ладони: мозолистые, разбитые сапогами ступни. Плохое подспорье и одежда, хотя сукно шинелей, сапожная кирза оказались куда прочнее людей. Однако кое-как их отличают и, после нескольких попыток пристроив к нужному туловищу, идут за следующим человеческим огрызком. Как ни странно, работа движется довольно споро. То ли они просто приноровились, то ли и вправду за три года войны натренировались определять, чей это кусок, чтобы каждый получил свое. Всё же ошибки случаются, и для замыкавшего лежащий строй могучего капитана-артиллериста – на погонах уцелели звездочки – остаются лишь две маленькие и очень изящные руки – обе левые и обе явно не его.

Едва прочитав про капитанские погоны, Дуся поняла, что безрукий артиллерист – ее муж князь Петр Игренев, однако, к своему удивлению, поначалу ничего не почувствовала. Хотя теперь она знала, как он погиб и где похоронен, в ней ничего не поменялось. Князь был из хорошей семьи, но гуляка и пьяница: он любил женщин, карты, любил кабаки и попойки, и с первого дня их совместной жизни ей казалось, что в этом огромном увальне ничего аристократического нет и в помине. Дуся хоть и родила от него двоих детей, брак не был счастливым, она очень с ним страдала, не раз говорила подруге, что просто как к человеку никогда не была к мужу привязана. Для нее он во всех смыслах был слишком велик, шумен, напорист.

Ее даже не поразило, что получалось, что именно она виновница его смерти. Однажды, исповедуясь отцу Никодиму, она рассказала, что в шестнадцатом году, узнав, что у Петра роман с очередной медсестрой Марфо-Мариинского полевого госпиталя, она тоже завела любовника: стала встречаться с давним поклонником, братом подруги по гимназии. А дальше его дядя, военный министр Сухомлинов, чтобы Петр никому не досаждал, откомандировал Дусиного мужа с Западного фронта на Закавказский.

Впрочем, турецкое направление считалось безопаснее германского, да и Петр, с детства увлекавшийся Востоком, сам трижды подавал на Высочайшее имя прошения о переводе на Кавказ. Но без Сухомлинова делу хода не давали, она знала, что и не дали бы, если бы не ее злосчастный роман. В общем, выходило, что, хотя Дуся не желала ему зла, муж погиб из-за нее, из-за ее блуда. Однако Никодим, когда стал Дусю опекать, счел, что неверность меньший грех, чем проклятие сына, и для нее он тоже скукожился, отступил в тень.

Сейчас, читая о взрывающихся вагонах со снарядами, об этих безумных похоронах, она думала лишь о том, какая нелепая смерть выпала Петру – провоевать четыре года на передовой и погибнуть так глупо. И еще: что Никодим недаром заложил именно страницу про Аракс. Похоже, ему перестало хватать в ней чувства вины. Какое-то время она перебирала, тасовала обе мысли, а потом заснула.

Ночью ей приснилось, что она в Москве после ужина играет с детьми в гостиной, и тут неожиданно звонок в дверь. Она идет по коридору, открывает – на пороге небритый, нечесаный, в рваной грязной шинели Петр. Во сне она счастлива, что он живой, что вернулся, от радости, от нежности к нему у нее подкашиваются ноги, он бросается к ней, хочет обнять, подхватить, и вдруг она понимает, что с ним что-то не то. Единственное, что она любила в нем с первого дня близости, – его руки: большие, как у врача мягкие, она любила, когда он брал ее ими, прижимал к себе, а тут вместо них к Дусе вдруг тянутся чужие тонкокостные ручонки, жалкие, похожие на щупальца.

От обиды и отвращения, от того, что ее неизвестно зачем обманули, Дуся начинает плакать, пытается увернуться, выскользнуть. Сначала Петр думает, что она просто играет, кокетничает, а потом, взглянув Дусе в лицо, всё понимает. Отвернувшись, несколько раз шмыгает носом, но ей нечего ему сказать, и Игренев, не дождавшись от жены ни слова, уходит.

В комнате Никодима Дуся, как и было обещано, смогла прожить целый месяц, даже чуть больше, а потом он сказал, что, к сожалению, вынужден из Хабаровска уехать. Денег, чтобы оставить ей, у него нет, единственное, что удалось, – это достать мешок картошки и договориться с хозяином, чтобы Дуся еще неделю здесь прожила. Дальше она должна будет выпутываться уже сама. В любом случае, говорил Никодим, будет Дуся продолжать поиски брата или попытается вернуться в Москву, он понимает, что ей придется нелегко, в связи с чем хочет предложить одну идею, которая может оказаться полезной. В частности, решит проблемы и с крышей над головой, и с пайкой, а возможно, если повезет, даст шанс, не покидая Хабаровска, что-то узнать про Пашу.

Дело в том, что неделю назад бывшее отделение Сибирского торгово-промышленного банка, что на Большой Почтовой, передали под коммуну для беспризорников. Подобным детдомам большевики сейчас придают огромное значение. Пролетариат коммунисты называют новым избранным народом. Они говорят, что революция вывела, освободила его из капиталистического рабства, но печать неволи, все ее пороки и родимые пятна на нем как были, так и останутся, смыть их нет никакой надежды. В общем, пролетариату в коммунизм уже не войти. Как сыны Израилевы, он будет кочевать по пустыне у самой кромки Земли обетованной – коммунизма, но не вступит в него и одной ногой. Теми же, кто, по слову Господню, отвоюет Святую землю, получит ее в вечное владение, станут как раз беспризорники. Соответствующее к ним и внимание.

«Пусть, Дуся, – пояснил Никодим, – большевики пишут об этом другими словами, суть я передаю точно, – и продолжал, – коммуна уже получила имя. Она названа в честь известной бомбистки, ее еще величают бабушкой русской революции, Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской. Назначен и директор детдома, тоже человек немалый – нынешний заместитель главы городской ЧК. Под патронажем “чрезвычайки” коммуна будет находиться и дальше».

Чекисты собираются готовить из беспризорников новейших кочевников, номадов – кадры для скорой мировой революции. Ясно, что обучение иностранным языкам предполагается поставить на самом высоком уровне. В общем, они сейчас остро нуждаются в хороших преподавателях языков, в первую очередь немецкого, который, как он знает, у Дуси второй родной, ну и французского тоже. Условия щедрые, а желающих мало, старые учителя боятся, выжидают. В общем, если она не будет откладывать, пойдет туда завтра и сошлется на некоего Гурия Павловича Шамаева – кто он и чем занимается, неважно, – ее почти наверняка возьмут.

Дуся была невелика ростом, в то же время быстрая, юркая и довольно сильная. В детдом ее поначалу взяли преподавать немецкий, но, кроме языка, она, помня послушание Никодима, скоро стала собирать, записывать, что и как говорят воспитанники – их обычаи, правила, которым они следуют в коммуне и на воле, их феню и частушки, заговоры, прилюды и игры – получалась весьма любопытная этнографическая работа; после Никодима она и смотрела на беспризорников как на особый народ.

Живя в комнате при детдоме, почти с коммунарами не расставаясь, Дуся быстро убедилась, что и в другом Никодим был прав – многие прилюды вместе со считалками в самом деле происходили от арамейских молитв. Чаще и чаще ей теперь приходило в голову, что это потому, что когда беспризорники теряли родителей, семью, оставались без кола без двора, одни как перст в целом мире, они звали Господа, и Он приходил на помощь. Всевышний спасал их, брал под личное попечение, а сейчас, убедившись в преданности коммунаров, решил сделать их Своим новым избранным народом. С незапамятных времен перенимая благословение, вместе с Ним они уберегли, сохранили живым язык, на котором прежде с Господом говорили левиты. В сущности, что так будет, знал уже Христос, не раз повторявший ученикам: «Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное».