В эти дни какое-то новое, непреодолимое одиночество охватило её – сильнее, чем в Лилиной квартире. Сейчас, когда вокруг жило и говорило столько людей, она оказалась одна среди них, совершенно одна. Никто нигде не мог ждать её, любить её; ни с кем не было тепло, ни о ком не хотелось думать. Все слова и жесты привязанности, естественные для сброшенных судьбой в одну дыру людей, стали автоматизированными знаками роботов, приличными, нужными, но не имеющими для неё значения. Иногда тоска становилась столь сильной, что она на несколько секунд переставала дышать, а потом долго кашляла без причины – без першения в горле или бронхах. Одиночество не отхаркивалась, сжимала зубы, чтобы прекратить дурацкий кашель и гладила дальше.

Когда появились дети, тоска смягчилась до меланхолии и фальшивый бронхит прошёл.

Как-то после обеда Анну подозвал шеф-повар, сообщил, что её очередь нести еду детям. Она понятия не имела ни о каких детях, но ей сунули составленные одна на другую железные тарелки, недовольно бросили, что дети внизу. Встретившийся Сергей сказал, что проще всё съесть самой и не заморачиваться; ответила, что не голодна. Их комнатку нашла – ориентировалась по шуму и смеху, которые смолкли, как только открыла дверь. Дети опустили глаза, лишь самая маленькая девочка смотрела прямо – оценивающе и сердито. Пять кроватей у стен.

Позже узнала, что девочку зовут Катюшей. Младшие своего возраста не знали, но решила, что Кате – пять. Был ещё маленький Серёжа, его считала шестилетним – он выглядел крупнее Кати. Самый старший в группке, Саша, знал, что ему тринадцать лет, и знал свой день рождения – 23 сентября. Коля утверждал, что ему тоже тринадцать лет, но Анна догадывалась – одиннадцать, максимум двенадцать. И Светлане тоже что-то около одиннадцати. Катюша. Серёжа. Света. Коля. Саша.

Всё свободное время между ужином и отбоем проводила теперь в детской комнатушке. Первое время, пока она только узнавала детей, ей порой чудилось, что они исподтишка подшучивают над ней, чуть ли не издеваются. То озабоченно спрашивали, не нужно ли ей сходить пипи, то разлохмачивали себе волосы, как у неё, и сдавленно смеялись. Это было очень обидно – детскому смеху противопоставить нечего, ведь дети совершенны. Однако Анна не могла сопротивляться желанию видеть их, и со временем им надоело шутить. Тем более что теперь всякий раз именно она приносила им еду, добровольно. Других даже не «напрягали». Дети радовались её приходу, как собаки виляют хвостом тому, кто им ставит миску.

Анна привела детскую в порядок: выдраила всё что можно, утеплила и заклеила окна, на пол постелила резиновый коврик – из тупика с трубами, где спала в День основания. Заставила детей соблюдать правила гигиены. И играла с ними – в странные игры по их правилам. Таким образом, она укрепила их привязанность, а младшая, Катюша, просто влюбилась в неё, прилипла и не желала отлипать.

Сладко было видеть их расцветающие при встрече лица, слышать восторженное «Анечка пришла!». Но Анна не до конца доверяла детской симпатии – понимала, что, заинтересуйся малыми кто-то менее ничтожный, чем она сама, – они быстро забыли бы её. Внешне Анна не представляла собой ничего особенного, а для детей красота важнее, чем даже для мужчин. И профессия унылая. К тому же её подопечные ощущали, что она нуждается в них. Знали её слабину. Но пока говорили: «Мы тебя так любим, Анечка! Так любим!»

Самой большой проблемой была еда. Из столовой вниз передавали холодные остатки, какие-то слипшиеся каши-макароны-картошки и никогда ничего вкусненького – ни окорока, ни хурмы, ни конфет, которые получали остальные жители Колонии. Анне это не нравилось – дети растут, им мясо нужно, витамины. Нередко прокрадывалась она после еды к котлам с мясом, но зря. Они были пусты и блестели, как чистые, хотя их ещё не мыли. Однажды она умудрилась ускользнуть с рабочего места за несколько минут до звонка, попасть на кухню до раздачи, и натолкнулась на поваров: они угрожающе вскинули тесаки.

Анна отдавала детям почти всю свою порцию, но что такое одна порция для пяти растущих организмов! Просто мука – делить её. Старалась увеличить производительность труда, чтобы повысили паёк.

Зато Каролина дала мудрый совет – оформиться официально. Каро чуть не силой заставила Анну пойти к личному регистратору, панический страх перед которым делал слюну горькой, и сообщить, что она каждый день относит пищу в детскую комнату. Красивый регистратор вёл себя безразлично, словно не узнал. А может, и не узнал. Выделил ей двенадцать минут в сутки – шесть после завтрака и шесть после обеда, чтобы доставлять еду детям.

Однажды, сидя на резиновом коврике с закрытыми глазами, восьмой раз повторяла считалку из собственного детства: «Эне-бэне, рики-факи, турбо-урбо, сентябряки, дэус-дэус, космодэус… Бац», – и на «Бац» вздрогнула от счастья. Наверно, её желание иметь ребёнка на самом деле было невероятно большим – раз их пятеро. Дети бегали вокруг всё шумнее и быстрее. Конечно, она нужна им. Пусть они и до неё справлялись, но ведь не мылись и не чистили зубы – разве не ужасно?

Меньше всех приветствовал пробуждение в Анне материнского инстинкта взрослый Сергей. Он по-прежнему часто забирался к ней в 402 после отбоя. Жаловался, что снова целый вечер был вынужден искать её. Не спорила, хотя знала, что всё это время он провёл в телевизионной, которую она терпеть не могла, потому что в Колонии сигнал ловился неправильно по времени, и серии фильмов показывались вперемешку – неясно, что раньше, что позже.

Сидела, обняв колени руками, в голове плыл сизый туман от усталости и голода. Иногда он шептал слишком нудно, тогда соседи тарабанили в стенку во сне. Из-за разговоров почти не хватало времени на интимные отношения, но это обстоятельство только радовало Анну.

– Если ты считаешь, что им оно надо, то ошибаешься, – бубнил он. – Тебе лишь бы твою идею фикс выполнить – с кем-то повозиться, но ты никого не любишь – это и ко мне относится, и к ублюдочкам твоим.

– Не называй их так.

– Я имею в виду детей с неустановленными родителями. Слово подходит. Ты их не любишь. И меня не любишь.

– Я люблю тебя.

– Тогда почему мы не можем трахаться как нормальные люди, и я всё время боюсь, что ты уснёшь раньше, чем я кончу?

– Я устаю. Я целый день на ногах работаю, ты это можешь понять? Погода ужасная. Хоть бы снег пошёл. Этот дождь вечный – наружу не выйдешь, темно целый день. Знаешь, как у меня ноги болят?

– Не жрёшь ты ничего, вот и болят. Всё ублюдкам тащишь. От голода фригидной стала…

– Не называй… Я ем, сколько мне хочется! Давиться не хочу.

– Когда люди нормально работают, они нормально едят. Одна ты всё путаешь.

– Я не путаю! Я не хочу. Если бы я хотела есть, я бы всё равно не смогла терпеть. Но я не хочу есть!

– Если у тебя идея фикс, ты всё можешь.

Приоткрыла губы, но не стала рассказывать. Сергей всё равно всё в свою пользу развернёт. Например, как сидела сегодня за обедом и брезгливо смотрела в тарелку, из которой могла бы с чистой совестью есть кашу, потому что гарнир детям и так передадут. О жареной колбасе, лежавшей на кромке каши и заражавшей тарелку жирным запахом, не получалось и вспомнить без тошноты. Возможно, Анна и страдала от голода, возможно, это от него тело становилось мягким, а голова – тяжёлой и полной жужжания, писков. Но как скучно было запихивать ложки каши в рот, жевать, усиливая расползающийся по нёбу кисло-гнилой вкус. Поспешно запивать сладким чаем, который один теперь приносил ей облегчение и питание.