Казалось, в Эдинбурге никто не работает, все проводят время играючи. И так много молодежи вокруг, никого старше двадцати пяти, все такие беззаботные и беспечные, жутко раздражает. Хотелось подойти и сообщить им, что золотая пора скоро кончится, что жизнь начнет разочаровывать их на каждом шагу и постирает с их лиц улыбки. Это горькое чувство встревожило Джексона, прямо желчная зависть какая-то. И то было не его чувство — отцовское. Едва ли сам Джексон имел право на горечь, основные тяготы его жизни заключались в нарезании кругов в бирюзовом бассейне.

Тропинку загородил парень в идиотском шутовском колпаке. Он жонглировал тремя апельсинами, словно Джексон наколдовал его, подумав о Нелл Гвин. Фигуристая, грудастая Джулия, со своей страстью к флирту, как нельзя лучше подходила на эту роль. Она прислала ему фотографию в костюме: ее выпрыгивающие из тугого корсета груди, круглые, как апельсины, только намного крупнее, подставлялись камере самым провокационным образом. Интересно, кто ее снимал? «Что ты делаешь, когда играешь Нелл Гвин?» — спросил он, и Джулия тут же выдала с деревенским говором, то ли девонширским, то ли сомерсетским: «Апельсинчики, купите апельсинчики!»

— На самом деле Нелл Гвин была не торговкой апельсинами, она была настоящей актрисой.

— Прямо как ты, — сказал Джексон.

Возможно, это прозвучало саркастичнее, чем было задумано. Или именно так саркастично, как было задумано. Из Джулии вышла бы прекрасная любовница короля — вообще прекрасная любовница. И ужасная жена. В глубине души он это знал, и от этого было еще хуже.

Подавив желание спихнуть жонглера с тропинки, Джексон недовольно зыркнул на него и выдал язвительное «прошу прощения». Ему ничего не стоило обойти парня по траве, как все остальные, но это было делом принципа. Тропинки — для того чтобы ходить, а не для того, чтобы всякие идиоты в колпаках на них жонглировали.

Паренек молча сдвинулся в сторону, не отрывая взгляда от апельсинов. Проходя мимо, Джексон врезался в него, задев за локоть, и апельсины раскатились по траве во все стороны.

— Извини, не хотел, — сказал Джексон, но не смог скрыть довольную ухмылку.

— Придурок, — пробормотал парень себе под нос.

Джексон круто развернулся и пошел обратно.

— Что ты сказал? — угрожающе спросил он, приблизившись к парню почти вплотную.

В крови пульсировал адреналин, голосок в голове подзуживал: «Давай, давай». И тут накатили неприятные воспоминания о прошлой ночи, Джексон увидел перед собой уродливую, глумливую физиономию Теренса Смита.

Парень отшатнулся и заныл:

— Ничего, друг. Я ничего не говорил.

Вид у него был угрюмый и перепуганный. Джексон понял, что мальчишке лет шестнадцать-семнадцать, не больше, совсем еще ребенок (хотя сам он в этом возрасте пошел в армию, мальчик-солдат, считавший себя настоящим мужчиной). Он вспомнил, как Теренс Смит вылез из машины, яростно размахивая бейсбольной битой. Вот что значит агрессия на дороге. Агрессия на тропе. Джексон рассмеялся, грубо и неожиданно. Жонглер вздрогнул. Стушевавшись, Джексон подобрал апельсины и сунул ему в руки. Парень взял их с опаской, точно это были ручные гранаты.

— Извини, — сказал Джексон и быстро пошел прочь, чтобы избавить его от дальнейшего унижения.

Ублюдок, думал Джексон, какой же ты сраный ублюдок. Он превращался в собственного врага — наихудший вариант самого себя.

Мартин заправился на станции техобслуживания на Лит-уок. К своему большому облегчению, он обнаружил, что машина терпеливо дожидалась его на стоянке «Сент-Джеймса» — как послушная лошадка в загоне (его перевозбужденный мозг выделывал ужасные метафорические сальто). С полчаса Мартин разыскивал ее, руководствуясь не слишком точными указаниями Ричарда Моута: «Твоя машина перед „Макбетом“ на Лит-уок, привет, Р.» — вот что было накарябано на вчерашнем конверте с билетом. Лобовое стекло оказалось заклеено штрафами за парковку.

У соседней бензоколонки стояла «тойота», маленький мальчик на заднем сиденье строил Мартину жуткие, слабоумные рожи. Он подумал, что ребенок, наверное, умственно отсталый. Мать отошла расплатиться за бензин, и Мартин спросил себя, осмелился бы он оставить ребенка одного в машине. Если машину закрыть, случись пожар (бензин же вокруг), ребенок сгорит заживо. Если же ее не закрывать, ребенка могут похитить или он может вылезти из машины, выбежать на дорогу и попасть под грузовик. Одно из преимуществ отсутствия собственных детей — ему не нужно принимать жизненно важных решений на их счет.

Если женщина не может найти партнера, она всегда вольна обратиться в банк спермы, а мужчине что делать? Он подумал, что, кроме покупки жены, можно заплатить какой-нибудь женщине за то, что она выносит твоего ребенка, но это все равно коммерческая сделка, как потом объяснить все ребенку, когда он спросит, где мама? Наверное, можно солгать, но ложь никогда не остается безнаказанной, даже если обманываешь только самого себя.

Может, и впрямь следовало постричься в монахи, тогда у него по крайней мере была бы какая-то общественная жизнь. Брат Мартин. Он заведовал бы монастырским лазаретом, бродил по обнесенному стеной огороду, ухаживая за целебными растениями. Негромко жужжат пчелы, вдалеке звонит колокол, теплый воздух напоен запахом лаванды и розмарина. Из часовни доносится успокаивающий душу хорал, или григорианское пение — это одно и то же, а если нет, в чем разница? Простая еда в трапезной, хлеб и суп, сладкие яблоки и сливы из монастырского сада. По пятницам жирный карп из рыбного садка. Когда зимой он спешит через монастырские аркады на собрание капитула, его дыхание белыми облачками повисает в морозном воздухе. Такой была монастырская жизнь до Реформации, верно? Другое время, другое место, скорее сплав романов о Кадфаэле[77]и «Кануна святой Агнесы»,[78]нежели историческая реальность. Кроме того, «исторической реальности» не существует, реальность длится одну наносекунду, прямо сейчас, это даже не вдох, а один лишь атом вдоха, кратчайший миг. Нет ни «до», ни «после». Все висят на тонкой ниточке, цепляясь за нее ногтями.

Его безымянная воображаемая жена, женщина, которая досталась ему даром (хотя цена ее выше жемчугов[79]), жила с ним в чудесной деревушке, откуда можно было за час добраться до Лондона. Дом у них был совсем простой, со стропилами и прелестным садом и очень напоминал домик миссис Минивер. Мартин недавно посмотрел продолжение «Миссис Минивер» — «Историю Минивер»[80]— рано утром по Ти-си-эм и до сих пор кипел от негодования из-за совершенно бессмысленного убийства бедняжки Грир Гарсон — словно в послевоенном мире ей не было никакого применения. Так оно, конечно, и есть, но не в этом суть. И она даже не боролась с безымянной (рак, понятное дело) болезнью, заботилась только о том, как бы никого не обременить своей смертью. Никаких тебе приступов, рвоты, крови и гноя, никаких расшвырянных по гостиной мозгов, никакого гнева, что гаснет свет земной,[81]— она просто поцеловала мужа на ночь, поднялась наверх и закрыла за собой дверь спальни. Смерть совсем не такая. Смерть случается, когда ждешь меньше всего. Это уличная ссора, это сумасшедшая русская девушка, открывающая рот, чтобы закричать. Любая мелочь.