Его благородная жена из послевоенной поры умела, прямо как Минивер, чинить одежду и довольствоваться малым, она знала, как разгладить нахмуренные брови и поднять упавший дух, она пережила трагедию, но не сдалась. От нее пахло ландышами.

Обычно это была ранняя весна. Чистое, нежно-голубое небо, резкий ветер, в саду ростки нарциссов пробиваются из-под земли. И почти всегда — воскресное утро (возможно, последствие выходных в интернате). В кухне на старинной кремовой плите «Ara» шкварчала баранья нога (при создании этой фантазии ни одно животное не пострадало). Мартин уже нарезал мяту, выращенную в собственном саду. Они усаживались в гостиной в кресла, обитые «земляничным воришкой» Уильяма Морриса,[82]и выпивали по рюмочке шерри под пластинку с «Вариациями Гольдберга».[83]Эта женщина без имени самым гармоничным образом разделяла все его вкусы в музыке, поэзии, драме. Покончив с бараниной (с подливкой, горошком и жареной картошкой), они принимались за домашний пирог с заварным кремом — бледно-желтый и усыпанный веснушками мускатного ореха. Потом все вместе мыли посуду в фарфоровой раковине. Она моет, он вытирает, Питер/Дэвид убирает в шкаф («Половники клади в другой ящик, милый»). А потом они стряхивали крошки со скатерти и отправлялись на прогулку, шлепая по лужам. Смеясь. У них была собака, дружелюбный жизнерадостный терьер. Лучший друг мальчика. Вернувшись домой, раскрасневшиеся и бодрые, они пили чай с вкуснейшим домашним печеньем из жестяной банки.

Вечером они делали сэндвичи с холодной бараниной и все вместе складывали головоломку или слушали радио, а после того как Питер/Дэвид укладывался спать, читали или играли дуэтом, она на пианино, он на гобое. К своему бесконечному сожалению, Мартин никогда не учился музыке, но в воображаемом мире он играл превосходно и с вдохновением. Она много вязала — свитеры с норвежским узором для Питера/Дэвида и похожие на женские кофты кардиганы для Мартина. Зимой они сидели у гудящего камина, который топили углем, и иногда Мартин поджаривал на длинной медной вилке сдобные лепешки или кексы. Ему нравилось читать ей вслух стихи, в основном классику.

Потом, конечно же, им самим было пора спать. Мартин заводил часы, проверял, заперта ли дверь, и ждал, пока жена совершит вечерний туалет в холодной, сыроватой ванной. Рано или поздно в доме сделают ремонт, установят новую сантехнику, кухню, электрическую плиту и центральное отопление, но пока он сохранял отчетливый привкус нужды сообразно своему времени и месту в истории британского общества. Затем Мартин поднимался наверх (по узкой сосновой лестнице с ковром и латунными держателями), в спальню, где его ждала она в ночной рубашке с цветочками. Она сидела в кровати из красного дерева, сделанной в прошлом веке, и читала книгу в уютном свете лампы с пергаментным абажуром. «Марти, иди в постель».

Нет, все не так, она никогда не называла его Марти. Нет, нет, нет. Она называла его Мартином, заурядным именем заурядного человека, которого никто никогда не помнил.

Мать мальчика из «тойоты» выбежала из магазина при заправке с чипсами, кока-колой и шоколадными батончиками в руках. Она недобро зыркнула на Мартина (непонятно, с какой стати), вручила добычу мальчику на заднем сиденье и рванула прочь в облаке выхлопных газов. Мальчик повернулся к Мартину и прижал к стеклу средний палец.

Только войдя в магазин, чтобы расплатиться, он вспомнил, что у него нет бумажника.

Остановившись перед своим домом, Мартин обнаружил, что подъездная аллея ограждена полицейской лентой и охраняется констеблем. Пожар или ограбление? Или он сам неумышленно совершил какое-нибудь преступление — вполне может быть, за те несколько часов отключки в «Четырех кланах». Или его наконец вычислил Интерпол и теперь его арестуют и выдадут России?

— Офицер, здесь что-нибудь случилось?

Так вообще говорят — «офицер» — или только в американских фильмах? Мартин все еще плавал в жутком дурмане.

— Кое-что случилось, сэр, — ответил полицейский. — Боюсь, в дом вам нельзя.

Мартин вдруг вспомнил, что сегодня среда.

— Сегодня среда. — Он не собирался говорить это вслух, вот идиот.

— Да, сэр, верно.

— По средам приходят уборщицы. Из «Услуг» — так называется агентство. Что-то случилось с уборщицей?

Мартин только мельком видел одну или двух женщин в розовом, которые убирали у него дома. Ему не нравилось присутствовать при том, как горничные делают за него грязную работу, и он всегда старался ускользнуть до их прихода.

Неужели горничную ударило током, потому что у него что-то не в порядке с проводкой? Или она поскользнулась на натертом полу, запнулась за складку на ковре, упала с лестницы и сломала шею?

— Кто-то из уборщиц умер?

Констебль пробормотал что-то в закрепленную на плече рацию и обратился к Мартину:

— Могу я узнать ваше имя, сэр?

— Мартин, Мартин Кэннинг. Я здесь живу, — добавил он, подумав, что, возможно, с этого нужно было начать.

— У вас есть какой-нибудь документ, сэр?

— Нет, — ответил Мартин, — вчера ночью у меня украли бумажник.

Даже ему самому это показалось неубедительным.

— Вы заявили о краже, сэр?

— Еще нет.

На Лит-уок он вывернул карманы и наскреб четыре фунта семьдесят один пенс. Он предложил написать расписку на остальную сумму, но предложение было встречено хохотом. Мартин верил, что каждого нужно считать честным человеком, пока не доказано обратное (благодаря этой позиции его частенько надували), и его весьма задело, что никто не удостоил его такого же отношения. В конце концов, единственное, что он смог придумать, — это позвонить своему агенту Мелани и попросить ее расплатиться своей кредиткой.

Полицейский, охранявший вход в дом, смерил Мартина долгим пристальным взглядом и снова пробормотал что-то в рацию.

Мимо плелась старушка с таким же старым на вид лабрадором. Мартин узнал собаку, с хозяйкой он знаком не был. У его калитки собака со старушкой затоптались на месте. Мартин вдруг заметил, что через дорогу уже собралась небольшая толпа — соседи, прохожие, пара рабочих, у которых был перерыв на обед, — все глазели на его дом. На мгновение он вспомнил вчерашних зрителей кровавого уличного представления Пола Брэдли.

Хозяйка лабрадора тронула Мартина за рукав, будто давнишняя знакомая.

— Ужасно, правда? — сказала она. — Кто бы мог подумать, здесь всегда так тихо.

Мартин потрепал собаку за побитую молью холку. Пес стоял неподвижно, только подрагивающий хвост выдавал, что он доволен. Лабрадор напомнил Мартину игрушечных собак на колесиках, которых таскают за собой дети. У них с Кристофером была такая, вроде терьера. Однажды отец споткнулся об нее и пришел в такую ярость, что схватил пластмассовую зверюшку за рукоятку и вышвырнул в окно гостиной. Такое поведение у них дома считалось нормальным. Не дома, а «на домашнем фронте», как говорил отец. Это была генеральная репетиция вышвыривания живой собаки, дворняжки, в окно гостиной семейной казармы в Германии. Игрушечная собака выжила, живая — нет. Мартин вспомнил, как вчера швырнул свой ноутбук, — неужели он получил скрытое удовольствие от этого приступа агрессии? Неужели, боже упаси, в нем есть что-то от отца?