увещевания, заверения, что в случае ухода Натальи Арсеньевны развалится школа, рухнет все, что создано совместно за долгие годы.

— Ну, удивили, уважаемая коллега, ну, учудили. Надо же, а?! Да ни за что не отпустим. В карцер, на хлеб и воду за одни мысли такие. Поклянитесь страшной клятвой, что сию минуту все планы крамольные — из головы вон. Ешьте землю из горшка со своей обожаемой китайской розой!

Ленусик застыла у двери, вцепившись в ручку побелевшими пальцами. Услышав ответ Натальи Арсеньевны, она с тихим стоном села на пол. Злые, бессильные слезы заливали лицо.

В тот вечер, как нарочно, не пришел Вадим, и Наталья Арсеньевна не стала беспокоить Ленусика. «Спит, наверное», — подумала она, постояв за дверью.

Утром Ленусик не вышла к завтраку, и встревоженная учительница обнаружила ее без сознания. Возле кровати валялась упаковка от таблеток со снотворным.

Ленусик хотела умереть. Но ей была суждена долгая жизнь. Выходив девушку, Наталья Арсеньевна подала заявление об уходе. И в начале лета они перебрались в Москву».

…Я захлопнула тетрадку. Как бы хотелось взглянуть, какое место предназначено в общем рисунке ковра ниточке Ленусика! И еще бы хоть одним глазком глянуть на изнанку. «А на свою ниточку не желательно глянуть, уважаемая Александра Андреевна?» — шепнул откуда-то изнутри подначивающий голосок. Я отрицательно помотала головой. Покачала в руках толстую тетрадку, как будто прикидывая вес. Странно, что уже исчеркала последнюю страничку. Тетрадка исписана, а такая вроде бы толстенная!..

— Саша, ужинать! — крикнула из кухни мама.

Я отправилась на кухню.

— Занималась, Шуренок? — Из-за «Вечерки» вынырнуло папино лицо.

Я кивнула.

— Молодец, доченька. Кстати, звонили по моей просьбе декану, так что главное зависит теперь от твоей подготовленности.

Я, вяло пожевав кусочек хлеба, сказала:

— Только я, наверное, будут сдавать экзамены не в университет.

Вилка из маминой руки спилотировала прямо на распластанную «Вечерку».

— Та-ак, приехали. Нет, ты знаешь, Андрей, я все-таки права. Дочь наша действительно не в своем уме. Объясни, пожалуйста, что это еще за номера.

— Во-первых, я абсолютно в своем уме. А во-вторых, никакие это не номера… — Я вдруг почувствовала жуткую усталость, даже глаза зажмурились, и я смотрела на своих родителей через узкие щелочки.

— Андрей, ты видишь, она даже говорить с нами не желает. То не спит ночами, все строчит что-то, а то за столом засыпает.

Разлепив пальцами веки, я с чувством прочла:

А между тем отшельник в темной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет,

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от божьего суда.

— Ненормальная. — Мама раздраженно вздернула плечами. — Объясни хоть, что ты там еще надумала.

— Я надумала, что буду поступать не на биофак, а в педагогический. Вот и все. А еще я надумала, что если не поступлю, то пойду работать пока в Дом ребенка. Недалеко от нас, кстати, на соседней улице. Очень удобно.

Я говорила неприятным, тягучим голосом, но мама, уловив что-то, вдруг впервые за долгое время внимательно и серьезно поглядела в мои глаза-щелочки.

— Подожди, Сашенька, я что-то не понял. — Папа нервным движением скомкал газету. — И что же после педагогического? Какие перспективы? Не в школе же литературу преподавать?!

— Именно. Литературу в школе, — тем же вялым голосом проговорила я. — Литература в школе и горшки в Доме ребенка… — И без малейшего перехода спросила: — Мам, помнишь, ты говорила, что у Натальи Арсеньевны были деньги, на которые они купили в Москве комнату?

Мама, все так же пристально заглядывая мне в глаза, ответила:

— Да. У Натальи Арсеньевны после смерти мужа остались деньги, и немалые. Адвокатура приносила Александру Людвиговичу большой доход. Потом у нее были украшения, которые при жизни подарил муж. И все это пришлось продать, чтобы переехать в Москву, обзавестись комнатой и существовать безбедно какое-то время. Их ведь было трое. Перед отъездом в Москву Ленусик и Вадим Александрович поженились. А работала только Наталья Арсеньевна. Ленусик с блеском выдержала экзамены в консерваторию, а Вадим перевелся из новопавловского института в Московский инженерно-экономический. Что еще? Какие вопросы еще тебя занимают?

Мама так сказала слово «занимают», будто мой интерес был каким-то постыдным, праздным любопытством. Но я не обиделась. На кухне повисла долгая растерянная пауза. Мама смотрела на меня так пристально, что даже не моргала. Она словно силилась извлечь со дна моих щелочек-глаз подтверждение каким-то возникшим у нее мыслям. А папа пытался разгадать мамино выражение лица, напряженно вглядываясь своими вечно виноватыми глазами.

После того как Николаша «определился в жизни» и уехал в Ленинград, все, что пополам делили родители между нами, обрушилось на меня одну. Тогда я дала себе страшную клятву для блага моих будущих детей не забыть о тех притеснениях, которым подвергали меня родители, и, в свою очередь, никогда этим не злоупотреблять. Моя мама вечно чего-то боялась. А я была жертвой ее мнительности. Ради моего блага мама была самым активным членом родительского комитета. В шестом классе, когда все отправились в двухдневный поход и я, ошалев от свободы, носилась по нашему палаточному городку, разбитому в ночную пору на опушке леса, вдруг раздался голос дежурного: «Веселова, мать на горизонте». Наверное, в тот момент я бы отдала всю свою коллекцию жуков и бабочек за то, чтобы ослышаться. Но, увы, чудес не бывает.

Родительница моя появилась в лагере с рюкзаком за плечами и полевым биноклем на шее. Это был такой позор, что до сих пор я переживаю его в самых кошмарных снах. А я-то, дура, радовалась, что так просто и легко отпустили меня в поход. Даже обольщалась мыслью, что родители исправились. Но не тут-то было. Мама, услышав по радио, что с северо-запада надвигается циклон — как раз туда, куда будет двигаться наш отряд, — нагрузила рюкзак моими свитерами и отправилась следом за нами. Не сбиться в пути ей помог папин геологический полевой бинокль. Я рыдала, а мамин свистящий шепот подслушивался моими одноклассниками с четырех углов палатки:

— Александра, сейчас же прекрати истерику! Ты меня совсем не щадишь!

— Это ты… ты… меня совсем не щадишь. Я же теперь… навсегда опозорена!

Утром, когда наш отряд двигался в направлении так и не захватившего нас циклона, Бестужев, понимающе заглянув в мое распухшее, зареванное лицо, хлопнул меня по плечу так, что я присела, и утешительно изрек:

— Не расстраивайся, старуха. Но учти, родителей надо воспитывать уже сейчас — через год будет поздно.

На кухне по-прежнему стояла напряженная тишина. Я хмыкнула и развеселилась.