– Разумеется, греческий, от «эпсилона» до «каппы»[87].

– Понятно!

– Давай обратимся к сцене узнавания в Эсхиловых «Хоэфорах».

В начале пьесы Орест возвращается из долгого изгнания, отстригает себе локон и кладет его у отцовской могилы. Туда приходит Электра с хором плакальщиц; Орест тотчас ее узнаёт.

Электра, готовясь совершить возлияние на могиле, видит локон и замечает, что он такой же, как у нее. Значит, его здесь положил кто-то родной! – не без оснований предполагает она.

Таплин говорит, что обрезание волос связано с «важными социальными ритуалами: совершеннолетием, оплакиванием… и, возможно, с претензией на отцовское наследие». Нам это кажется странным, а для зрителей Эсхила такое могло быть привычным.

Электра замечает и следы около могилы, и они идеально совпадают с ее ногой! Современным читателям это часто смешно, но, как уже было предложено, не нужно воспринимать эту сцену буквально, скорее ее нужно читать с точки зрения обряда и метафоры[88].

Электра идет по следам, прямо как сыщик-любитель в старом детективе, и сталкивается лицом к лицу с Орестом. Они мгновенно узнают друг друга. Орест удостоверяет свою личность, показав Электре сотканный ею для него плащ (с изображением животного). Всему действу присуща ритуальная серьезность; идея мести не вызывает никаких возражений или метаний, отомстить за Агамемнона – правильно.

Электре и хору нужна помощь Ореста, сам он действует по велению Аполлона, а еще призывает самого отца богов – Зевса. Орест и Электра – дети орла, и они уничтожат гадюку, этого орла убившую. Все готово для их мести, которая вскоре совершается.

Софокл использует другие приемы. Его больше, чем Эсхила, интересуют повествовательные слои: особенно искусно он обращается с ними в «Филоктете», где Одиссей должен вернуть лук и, по сути, сам становится режиссером-драматургом, когда указывает Неоптолему, что тот должен сказать и сделать. В «Электре» Орест прибывает со своим старым воспитателем и велит ему рассказать всем, что он, Орест, разбился на колеснице (очевидно, это была довольно распространенная причина смерти).

Это добавляет напряжения и демонстрирует понимание драматургии. Орест, так же как у Эсхила, совершает возлияния на могиле Агамемнона и оставляет там прядь волос.

В варианте Софокла Электра гораздо более сильный персонаж, она охвачена ненавистью к Клитемнестре и Эгисфу. Ей уделяется много внимания в отличие от версии Эсхила, так же, как и ее страданиям в то время, пока Орест был в отлучке. Появляется сестра Электры Хрисофемида; она сообщает Электре, что Клитемнестра сама собирается принести жертвы на могиле Агамемнона. Мы совершенно по-другому видим здесь убийцу Клитемнестру: ее гложет совесть.

Одно из лучших мест у Софокла – речь, произнесенная стариком-воспитателем, в которой он рассказывает о смерти Ореста. Только, разумеется, все это ложь. Персонажи на сцене заворожены жестоким рассказом, мы столь же завороженно следим за ними и видим, как они потом удаляются. Софокл очень глубоко понимал природу драмы и уровни иллюзии.

Этот момент, помимо прочего, позволяет Софоклу показать, в каком глубоком отчаянии оказывается Электра: она думает, что все ее надежды рухнули. Драматическая ирония: мы, зрители, знаем, что Орест поджидает за кулисами.

У Софокла прядь волос находит Хрисофемида. Она полагает, что это волосы Ореста, – не потому, что они такие же, как у нее, а потому, что такое подношение мог сделать только кто-то из Атреева дома. Момент узнавания между Орестом и Электрой откладывается. Когда он наконец наступает, у Ореста в руках сосуд с прахом – он заявляет, что это прах его, Ореста. Напряжение на пределе, и тут Орест, не в силах больше скрывать правду от Электры, показывает ей перстень с печатью, принадлежавший Агамемнону, – такой знак надежней Эсхилова плаща. Орест остается фигурой героической, а у Электры мотив мести (особенно на фоне сдержанной Хрисофемиды) кажется чрезмерным и превращает ее в подобие Эринии.

А Еврипид в своей «Электре» пускается во все тяжкие. Это как если бы Эсхил был этаким благоразумным добропорядочным старшим братом, Софокл пытается быть как он, но хочет привнести что-то и от себя, а потом появляется Еврипид – этакий подросток, смутьян. Так и видишь, как афиняне его спрашивают: «Против чего ты бунтуешь?» И Еврипид, чавкая листом вместо жвачки, огрызается в ответ: «А что есть?»[89]

Из персонажей мы первым встречаем пахаря, мужа Электры, – царская дочь настолько потеряла привилегии, что вынуждена стать женой земледельца. Когда появляется Орест, он говорит о том, что будет приносить жертвы, а еще – что он уйдет, если его узнают. Совсем не похоже на целеустремленного героя у двух других трагиков. Он видит Электру и хватает ее за руку; она пугается до смерти. Не очень-то по-братски.

Роль, отведенная у Софокла Хрисофемиде, здесь достается старику. Он приходит с прядью волос, которую нашел на могиле Агамемнона.

И тут Еврипид начинает подкалывать своих предшественников. Приложи, мол, эту прядь к своим волосам, посмотри, подойдет ли! Электра: вздор, я-то причесана, а Орест вырос в палестре, у него волосы наверняка совсем другие.

«Что ж, – отвечает старик, – ступи на его след и посмотри, совпадет ли».

«Но у него ж наверняка больше нога, разве нет?» – отвечает Электра.

«Может, есть какая-нибудь одежда, по которой ты могла бы его узнать?» – не отстает старик.

«Не говори глупостей, – отвечает Электра. – Я была маленькая, что я там могла соткать?»

Вот когда я читаю такое, мне очень хочется вернуться в прошлое и увидеть реакцию публики. Интересно, они бы смеялись, оценили бы остроумие Еврипида? И как это повлияло на их представления о природе трагедии? От Аристофана мы знаем, что пьесы Еврипида афинян возмущали. Но безумно интересно узнать, как именно.

Вот почему Еврипид так привлекает нас: он задает вопросы, которые возникают у современных читателей и зрителей к Эсхилу. В конце концов у Еврипида работает та же деталь, что у Гомера в Одиссее: у Ореста есть шрам на брови, по которому его узнаёт старик. Он рассек бровь в детстве, гоняясь за теленком.

– Не особо героически, – фыркнула Уна. Она-то и за взрослыми оленями гонялась.

– Вот основные различия между тремя великими трагиками.

Эсхил величественный, традиционный, мистический; он отлично владеет драматической формой, но абстракции его интересуют больше, чем характер. С афинским зрителем он говорил со сцены о пути от дикой темноты к правосудию.

Софокл широко применял иронию, разрабатывал свои темы ясно и убедительно, позволял своей аудитории задумываться над непростыми этическими проблемами, связанными с тиранией и государством.

Еврипид на все это плюет и играет с самим понятием драмы, его интересует психология и правдоподобие (насколько это можно осуществить на сцене).

Мы уже шагали по Камден-роуд.

– Мы подробно обсудили несколько пьес, и теперь полезно представить себе, а что вообще есть трагедия.