В семье Паулины все воспринималось настолько всерьез, что ее родители развелись. Мать ее уже умерла. Сама она с отцом и двумя сестрами сохраняла теплые отношения, но держалась на расстоянии. Паулина говорила, что у них нет ничего общего. Она понимала, что для Брайана это слабый довод. И видела, как он рад в этом году видеть мирное существование семьи. Раньше она думала, что им руководит лень или трусость и поэтому он не рвет связи, но теперь она стала понимать, что здесь другое — и куда более положительное. Ему необходимо, чтобы и жена, и родители, и дети поддерживали между собой близкие связи, ему необходимо было вовлечь Паулину в свою жизнь с родителями и заставить родителей признать ее. Хотя признание со стороны отца всегда будет приглушенным и неблагоприятным, а со стороны матери слишком расточительным, слишком легкодостижимым, чтобы иметь значение. Еще он хотел связать Паулину и детей со своим детством — хотел, чтобы протянулась нить от этих отпусков к отпускам его детства: с хорошей или плохой погодой, застрявшими машинами или штрафами за превышение скорости, боязнью катания на лодке, укусами пчел, бесконечной игрой в «Монополию» — всем тем, что, как заявлял он матери, нагоняет на него смертельную тоску при одной только мысли. Он хотел, чтобы они фотографировали это лето, чтобы мать хранила фотографии в альбоме, бесконечная череда фотографий, чтобы он мог страдальчески стонать, едва заслышав о них.

Единственное время, когда они могли поговорить друг с другом, — поздно ночью, в кровати. Но они действительно говорили, и чаще, чем дома, где Брайан так уставал, что сразу засыпал. А при дневном свете с ним было трудно разговаривать из-за его шутовства. Она видела, как шутка загорается в его глазах (они с Брайаном были одной масти — темные волосы и бледная кожа, серые глаза, но у нее глаза затянуты поволокой, а его — светлы, как вода над каменистым руслом). Она видела, как шутка раздвигает углы его рта, пока он рылся среди слов, чтобы выловить каламбур или рифму — все, что могло отклонить разговор в сторону, свести к абсурду. Все его тело, высокое и нескладное, по-прежнему худое, как у подростка, подергивалось пристрастием к комическому. До замужества у Паулины была подруга по имени Грейси, особа довольно сварливая, умевшая отбрить мужчину. Брайан полагал, что такую девушку нужно встряхнуть, и потому трудился усерднее, чем обычно.

И Грейси спросила у Паулины:

— Как ты выдерживаешь этот бесконечный цирк?

— Это не настоящий Брайан, — ответила Паулина. — Со мной он совсем другой.

Но, возвращаясь мыслями в то время, Паулина сомневалась, правда ли это. Может, она просто защищала свой выбор? Такое случается, когда решаешь выйти замуж.

Так что разговоры в темноте как-то были связаны с нежеланием видеть его лицо. И он понимал, что она не может смотреть ему в лицо.

Но даже сейчас, при открытых в незнакомую темноту и покой ночи окнах, он продолжал подшучивать. Он величал Джеффри не иначе как Monsieur le Directeur[37], что придавало пьесе, или тому факту, что это французская пьеса, некоторый несуразный комизм. Или, возможно, его беспокоил сам Джеффри, серьезность Джеффри по отношению к пьесе, которую надо еще проверить.

Паулине было все это безразлично. Ей доставляло удовольствие и облегчение уже само упоминание имени Джеффри.

Обычно она не упоминала его имени, она кружила вокруг желания. Вместо этого она описывала других. Парикмахершу и лоцмана, и официанта, и старика, который заявлял, что однажды участвовал в постановке на радио. Он играл отца Орфея и больше всех докучал Джеффри, ибо имел собственные несгибаемые представления об актерской игре.

Пожилого импресарио мсье Дулака играл двадцатичетырехлетний агент бюро путешествий. А Матиаса, бывшего приятеля Эвридики, по сценарию приблизительно ее возраста, играл заведующий обувным магазином, он был уже женат, и дети у него имелись.

Брайан допытывался, почему Monsieur le Directeur не поменял местами этих двоих.

— Но таково его видение, — сказала Паулина. — Он видит в нас то, что никто другой не видит.

Например, говорила она, из официанта получается очень неловкий Орфей.

— Ему всего девятнадцать, и он застенчив, и Джеффри должен его подгонять. Он объяснял ему, что не следует играть так, словно он занимается любовью со своей бабушкой. Джеффри приходится все ему объяснять. «Чуть задержи объятие, погладь ее вот тут слегка». Даже не знаю, что из этого получится.

— «Погладь ее вот тут»? — переспросил Брайан. — Может, мне следует приглядеть за этими вашими репетициями?

Когда она начинала цитировать Джеффри, то чувствовала некий спазм в животе или на дне желудка, толчок, поднимающийся странным образом и бьющий по голосовым связкам. Ей приходилось маскировать содрогания рычанием, словно изображая его речь (хотя Джеффри никогда не рычал, не разражался тирадами, он вообще не театральничал).

— Но в том-то и суть, что он должен оставаться невинным, — торопливо добавляет она. — Быть менее телесным. Быть неуклюжим.

И она начинала обсуждать Орфея из пьесы, не официанта Орфея. Орфей не ладил с любовью или с реальностью. Ему требовалось совершенство. Он хотел любви, которая не вмещается в обычную жизнь. Он хотел идеальную Эвридику.

— Но Эвридика — куда большая реалистка. У нее была плотская связь и с Матиасом, и с мсье Дулаком. Она общается со своей матерью и ее любовником. Она понимает людей. Но любит Орфея. Она любит его больше, чем он ее. Она любит его больше, потому что она не дура. Она любит его как человека.

— Но спала с этими другими ребятами, — говорит Брайан.

— Ну да, с мистером Дулаком ей пришлось, это было неизбежно. Она не хотела, но, вероятно, со временем начала получать удовольствие, потому что в какой-то момент уже не могла без этого.

Итак, Орфей виноват, говорит Паулина решительно, он специально оборачивается к Эвридике, он убивает ее и избавляется от нее, потому что она не идеальна. Именно из-за Орфея ей приходится умереть во второй раз.

Брайан лежит на спине с широко открытыми глазами (она поняла это по тону его голоса) и спрашивает:

— Но разве он сам не умирает?

— Да, таков его выбор.

— Стало быть, они вместе?

— Да, как Ромео и Джульета. Орфей соединился наконец с Эвридикой! Господин Анри так и говорит. Это последняя реплика пьесы.

Паулина перекатывается на бок и прижимается щекой к плечу Брайана, без затей, просто чтобы подчеркнуть то, что она сейчас скажет:

— С одной стороны, это прекрасная пьеса, а с другой — до того глупая. И не похоже на Ромео и Джульетту, потому что невезение или стечение обстоятельств совсем ни при чем. Там все нарочно. Им не приходится жить, жениться, рожать детей, покупать ветхий дом и ремонтировать его и…

— И заводить интрижки, — говорит Брайан, — в конце концов, они же французы. — Потом добавляет: — Быть как мои родители.