табели о рангах: чиновники I—III классов могли рассчитывать на 12, чиновникам IV—V классов давали до восьми лошадей, в то время как чиновникам VI—IX классов давали карету с упряжкой в две лошади.

Что касается наших императоров и императриц, то они после неусидчивого Петра I редко появлялись на русских дорогах и представление об их состоянии имели слабое. В сентябре 1801 года Александр I, «извещаясь по слухам и удостоверяясь по расспросам», написал графу Н.П.Румянцеву, главному директору водяных коммуникаций, рескрипт, в котором указал на плохое состояние московской дороги. Почему за сухопутную часть дорог должен был отвечать директор водяных коммуникаций, следовало бы спросить у Екатерины II. Это она ещё в 1773 году распорядилась назначить главным смотрящим за водяными и «сухими» путями графа Я.Е.Сиверса, одновременно наместника новгородского, Псковского и Тверского. Сиверс много сделал для улучшения водных путей, но до Московской дороги у него руки не дошли. Вероятно, потому и находился главный тракт Российской империи в неудовлетворительном состоянии, что она проходила по суше, а не по воде.

Дороги в России, как известно, были главным образом грунтовые, зимние и водные – по снегу, по воде или по льду, а транспорт был колёсный, санный, водный либо верховой. Во времена незапамятные для езды в России употреблялись огромные и неуклюжие «рыдваны» или «колымаги». Люди попроще ездили в одноколках, тележках и линейках.

В Вятской губернии чиновнику по особым поручениям М.Е.Салтыкову приходилось ехать в упряжке «гусем», когда в узкую, разбитую дорогу не могла «вписаться» даже пара лошадей, не говоря уж о тройке. Приходилось «сочинять» упряжь, в которой одна лошадь следовала за другой.

Кареты в качестве транспортного средства продержались около 150 лет. Их запрягали цугом в четыре и шесть лошадей, на запятках стояли форейторы иногда до трёх человек. Без форейторов обойтись было нельзя – выйти из кареты, которая, как правило, была на высоком ходу, без их помощи было невозможно. Форейторы опускали для выхода трёхступенчатую складную лестницу, по которой пассажиры спускались на землю. При Николае I кареты облегчились, упряжки уменьшились до двух-четырёх лошадей, появились мягкие рессоры и резиновые шины.

Извозчиков в старые времена вовсе не было – они стали появляться при Екатерине II вместе с «чудовищными» одноколками-дрожками под названием «гитара». На «гитарах» были сидения, на которых ездили верхом.

По части колёсного парка Россия была горазда на выдумки. Колёсные мастера ценились тогда так же, как ныне ценятся автомобильные «костоправы», механики и слесари. (Помните у Гоголя? Два мужика сидят и рассуждают, доедет ли колесо у тарантаса Чичикова до такого-то места). Да и по кузовным делам русский мужик был большим мастером. Переезд в карете, таратайке, коляске, телеге, колымаге нужно было оборудовать с всевозможным комфортом и надёжностью – ведь путешествовать нужно было и в дождь и в снежную метель, в жару и в холод.

Русские ездоки издавна славились своей удалью и быстрой ездой, и власти иногда предпринимали попытки умерить их пыл. В частности, императрица Анна Иоановна в 1730 году издала именной указ, чтобы извозчики «и прочих чинов люди ездили, имея лошадей взнузданных, со всяким опасением и осторожностью, смирно». Указ гласил, что «несмирные» извозчики за первую вину «будут биты кошками, за вторую – кнутом, а за третью сосланы будут на каторгу». Но «несмирные» люди не переводились, и Анна Иоановна издала второй, более грозный указ, но и он практически был проигнорирован. Соответствующие указы были изданы и в 1732, и в 1739 году, но эффект от них был такой же – нулевой. В 1737 году в Петербурге лихачи чуть не убили фельдмаршала Миниха, а стоявшего у него на запятках адъютанта «шибанули» так, что он едва остался жив.

Борьбу с лихачами продолжила и Елизавета Петровна. В именном указе за 1744 год говорилось, «что в Москве на лошадях ездят весьма скоро», а встречных прохожих не только бьют плетьми, но и топчут лошадями «без всякого рассуждения, и скверно бранятся»53. Указ снова предписывал ездить «смирно» и запрещал верховым людям иметь при себе плети. Аналогичный по содержанию указ был продублирован в 1752, 1755, 1756, 1759 и 1760 годах, но снова и снова русские ездоки его старательно не исполняли.

В 1763 году указ насчёт скорой езды издала и Екатерина Великая. Она решительно запретила ездить по столичному городу тройкам, а также свистеть кучерам и лакеям вельможных и прочих экипажей, проносившихся по улицам Петербурга с бешеной скоростью. За третью пристяжную лошадь полагался штраф в размере 500 рублей – деньги по тем временам громадные.

Павел I тоже не остался в стороне от борьбы с лихачами и тоже попытался навести в этой сфере порядок. Он расписал, какие кареты и упряжки могли иметь люди разного чина, кто не имел права ездить цугом (по 6 лошадей), как должны были одеваться лакеи, кучера и ездовые. Один из первых указов Александра I запрещал почтальонам, ездовыми и курьерам ездить по набережным и тротуарам. А.В.Никитенко в середине 1860-х годов писал в своём в дневнике: «Ежедневно почти ˮПолицейские ведомостиˮ извещают о задавленных и искалеченных на улицах скорою ездою, которая запрещена законом, но, видно, разрешена гуманным болваном генерал-губернатором Суворовым». Отсюда современный читатель может сделать вывод, откуда у нас по-прежнему большая смертность на дорогах.

Как пишет Болотов, путешествующие по России должны были вставать спозаранку, потому что первым делом нужно было накормить лошадей. Пока кучер кормит коней, седоки пьют чай и плотно закусывают, потому что совсем не известно, когда и каким будет обед. Горячее заменяет чаще всего чай, в то время как «прочие блюда состоят в солёном масле, немного нарезанных колбасах и куске разогретой жареной говядины». Щи на постоялых дворах были невкусны, несмотря на обильное сдабривание их собственными приправами.

Упряжки лошадей хватало всего вёрст на 30 непрерывной езды. Потом лошадей надобно было менять. Ужин на хозяйской квартире состоял обычно из кваса и мясной окрошки с добавлением куска разогретого мяса. Спать в крестьянских избах было жарко, к тому же докучали крики ребятишек и укусы злых насекомых, поэтому в летнее время путешественники спали в своих кибитках. Спали они так крепко, что часто просыпались уже опять в дороге. Чтение книг при сильной тряске исключалось, так что время в пути, если случался собеседник, проводили в разговорах. «Говорим по-французски, поём иногда от скуки песни и жустарим всё понемногу, накладенные по сторонам нас мешки, разные припасцы, как-то: яблоки, орешки, крендели с товарищи и прочее…», – делает наш бытописатель последний мазок кисти на свою картину.

Отметим при этом, что карету и выезд губернатор должен был содержать на свой счёт – казённого транспорта ему не полагалось. Конечно, губернаторы ездили с бóльшим комфортом и ночевать в крестьянской избе с клопами или в бричке на свежем воздухе им не приходилось. Во-первых, далее уездных городов их нога не ступала, а в уездном городе губернатор мог всегда остановиться в доме городничего или какого-нибудь богатого купца. А уж если ему всё-таки приходилось ночевать или отдыхать за пределами городов, то к его услугам всегда было имение какого-нибудь помещика. Пригласить губернатора в свой дом считалось за большую честь для хозяина.

Пензенский вице-губернатор Долгоруков ездил в Петербург и возвращался обратно на почтовых. Путь из Москвы к месту его службы в Пензу лежал через Владимир, где у нашего путешественника был дядя по фамилии Заборовский, «работавший» генерал-губернатором. После Владимира нужно было переправляться через Оку, находившуюся в пущем весеннем разливе, и Заборовский дал племяннику письмо муромскому исправнику с приказанием помочь на переправе. «Поезжайте по российским губерниям», – советует Долгоруков, – «берите от генерал-губернаторов письма к городничим, исправникам и подивитесь проворству этих крылатых служителей, кои вас везде перенесут, перетащат и путь ваш везде розами устелят».

Розами муромский исправник путь Долгорукову не устлал, а вот через Оку переправил благополучно. И почему он проявил такую ревность? А потому, рассуждает Долгоруков, что когда генерал-губернатор прогневается на него и станет бранить, то всё-таки выберет более мягкие выражения. «Вот вся выгода господ исправников и фокус-покус генерал-губернаторов!» – заключает наш путешественник. Пока исправник буквально в поте лица трудился на пароме, его пассажир сочинял песню о разлуке с Москвой.

Мелкие чиновники, конечно, пользовались почтово-курьерской связью, как, например, медик Э. Дриппельмана, которого судьба в «потёмкинские» времена занесла в Черноморские степи. В Херсоне он в «Адмиралтейс-Коллегии» пополнил свою аптечку, получил