Слушать чью-то исповедь — вовсе не пассивное времяпрепровождение. Настоящий слушатель всегда активен, а Дотти слушала по-настоящему. И считала, что проблемы Шелли и испытанные ею унижения не так уж велики, если сравнить их с тем, что творится в мире. Если вспомнить, что во многих странах люди умирают от голода, или их вышвыривают с работы без объяснения причин, или их преследует собственное правительство. В сравнении с этими несчастьями история Шелли Смол может показаться сущим пустяком. И все же Дотти испытывала к ней пусть незначительное, вровень с ее фамилией Смол, но сочувствие. И прекрасно понимала, почему Шелли теперь неловко даже в глаза ей посмотреть. Впрочем, на подобные вещи Дотти старалась не обращать особого внимания, да и с какой, собственно, стати ей обращать на это внимание!

Когда же Шелли, чуть повернувшись к ней, через плечо поинтересовалась, нельзя ли принести еще немного джема, Дотти сказала, что, разумеется, можно, и вышла на кухню. И пусть это считается одним из самых старых и банальных способов мести, но она, положив в вазочку джем, смачно туда плюнула, затем перемешала и еще раз плюнула, собрав всю слюну, какую только смогла. И чуть позже с нескрываемым удовлетворением отметила, что к тому времени, как Смолы встали из-за стола, вазочка с джемом опустела. Наверняка еще с начала времен люди плевали в пищу тем, кому служат, и Дотти по собственному опыту знала, что это приносит весьма кратковременное облегчение. Хотя, с другой стороны, любое облегчение длится недолго: так устроена наша жизнь.

Шелли в гостинице не было целый день. Супруги Смол вернулись к себе в номер лишь поздно вечером. А ночью Дотти услышала — и это очень ее удивило — взрывы с трудом сдерживаемого смеха, доносившиеся из «комнаты кролика Банни». Она даже встала с постели и прямо в тапочках вышла в коридор. И, стоя там, услышала, как Шелли Смол ее, Дотти, высмеивает, причем в таких недопустимых выражениях, что Дотти пришла в ярость. Основной темой этих ядовитых шуток служили те части тела Дотти, которые, по мнению Шелли, давно «заржавели», потому что «ими никто не пользуется», и доктор Смол, что было отнюдь не удивительно, тоже весьма активно участвовал в этом мерзком злословии, и оба они страшно веселились, словно Дотти была клоуном и бегала по арене, то и дело спотыкаясь носками своих чересчур больших ботинок, — во всяком случае, шутки их носили примерно такой характер. А затем, как и предполагала Дотти, началось то самое, и послышались звуки, какие люди обычно издают, «когда любят друг друга», как деликатно формулировала это воспитанная тетя Эдна. Вот только никакой «любви» в тех звуках, что долетали до Дотти, не чувствовалось. Это было противное сопение и хрюканье, издаваемое мужчиной, и она невольно подумала, что, пожалуй, не зря некоторые женщины считают мужчин свиньями. Сама Дотти никогда мужчин свиньями не считала, но сейчас звуки раздавались и впрямь свинские. То, что она слышала, было одновременно и отвратительно, и интригующе, но в целом на редкость противно. Стоя в коридоре, она еще некоторое время продолжала подслушивать, но так и не уловила ни одного из тех сладострастных вздохов, какие издает женщина, от души наслаждаясь любовной игрой с собственным мужем. Зато до нее доносились отвратительные повизгивания женщины, явно готовой на что угодно, лишь бы почувствовать превосходство над той «старухой-пуританкой», всего несколько минут назад столь ядовито обрисованной супругами Смол в своих шутках насчет того, что Дотти якобы всю жизнь твердила «нет» на любое «непристойное» предложение со стороны мужчин. Иными словами, поняла Дотти, любые беды и несчастья Шелли Смол способна запросто облегчить с помощью секса, поскольку считает себя женщиной в высшей степени сексуальной — в отличие, разумеется, от «старухи» Дотти. Вот только Дотти была абсолютно уверена, что ни капли сексуальности в Шелли нет и, возможно, никогда не было. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что сразу после секса Шелли бросилась в душ, а для Дотти это всегда служило верным признаком того, что женщина не испытала ни малейшего наслаждения от любовных игр со своим мужчиной.

А наутро к завтраку спустился только доктор Смол.

— Ваша жена присоединится к вам позже? — спросила Дотти.

— Она укладывает вещи, — сказал доктор, развертывая салфетку. — Мне опять овсянку, а для нее ничего готовить не нужно.

Дотти кивнула, принесла ему кашу и пошла принимать номер у только что выписавшейся из гостиницы пары. Когда она вернулась, доктор Смол вставал из-за стола, и она заметила, что он швырнул скомканную салфетку прямо в мисочку с недоеденной овсянкой. Дотти вдруг охватило чувство глубочайшего отвращения — да ведь ее же попросту использовали, как Смол эту салфетку!

И она, опершись руками о спинку стула, очень спокойно сказала:

— Видите ли, доктор Смол, я отнюдь не проститутка. У меня совсем другая профессия.

В отличие от миссис Смол, которая, будучи сильно удивленной или растерянной, мгновенно краснела, доктор Смол вдруг резко побледнел, а Дотти знала — ей вообще многое в этой жизни было известно, — что это куда худший признак.

— Что вы имеете в виду? Объясните, ради бога, в чем дело! — раздраженно бросил он. И прибавил, явно не в силах сдержаться: — Господи боже мой, мадам, я вас совершенно не понимаю!

И Дотти, оставаясь на том же месте, спокойно пояснила:

— Я имею в виду ровно то, что сказала. Я предлагаю своим постояльцам ночлег и завтрак. Но я не даю им советов ни относительно той жизни, которую они находят невыносимой, — она на мгновение прикрыла глаза, но сразу же продолжила, — ни относительно тех браков, которые превращают их, по сути дела, в живых мертвецов, ни относительно тех разочарований, которые они испытывают из-за заявлений своих никуда не годных друзей, воспринимающих их дом как заместитель пениса или вагины. Так вот: ничем таким я не занимаюсь.

— Господи, — промолвил доктор Смол, пятясь от нее. — Вы же чокнутая! — Он налетел на стул и чуть не упал. Затем, выпрямившись, погрозил Дотти трясущимся пальцем. — Боже мой, вам же ни в коем случае нельзя работать с людьми! — И, уже поднимаясь по лестнице, прибавил: — Странно, что до сих пор на вас никто в полицию не заявил! Хотя, подозреваю, что сигналы все-таки были. Но ничего, я сам непременно всем о вас сообщу! Богом клянусь! Я сам выйду в сеть!

Дотти убрала со стола и принялась мыть тарелки. Спокойствие она восстановила быстро и как-то незаметно. На нее никто и никогда не жаловался, ни разу в жизни ей не предъявляли обвинений. Впрочем, и доктор Смол их вряд ли предъявит. Да он, скорее всего, и Интернетом-то пользоваться толком не умеет — она вспомнила, как в самое их первое утро здесь он за завтраком выложил на стол самую обыкновенную папку со своими рабочими бумагами.

Дотти специально дождалась, когда Смолы начнут спускаться по лестнице, и демонстративно распахнула перед ними дверь гостиницы, заботливо ее придержав. Она не сказала даже: «Счастливо долететь», потому что ей было абсолютно безразлично, долетят они или сразу рухнут в море. Однако, увидев красный нос Шелли и свисающую с его кончика мутную каплю, она слегка опечалилась, но печаль эта была мимолетной, потому что доктор Смол, проталкиваясь мимо нее со своим чемоданом, злобно пробормотал: «Черт побери, она и впрямь чокнутая, господи боже мой!», и Дотти вновь охватило прежнее чудесное спокойствие. Она даже ухитрилась вежливо сказать им в спину: «Ну что ж, до свиданья», и закрыла за ними дверь.