под крышей, когда ночь… такая, — он убеждающе взмахнул правой рукой и был настолько доволен этим жестом, что повторил его. Но Лоа, к сожалению, этого не видела, ее не было рядом, только голос: вот как может заморочить ночь, и от такого красивого взмаха рукой было мало пользы, даже никакой, и Лоа спросила: ты пьян, затем ответила сама себе: да, пьян. Только два-три пива, спокойно уточнил он, стараясь не смотреть на пивные банки, которые выстроил в два ряда друг на друге рядом с мойкой, — шесть поллитровых банок, — и не думать о стопке водки, выпитой, чтобы укрепиться в мысли позвонить. Бенедикт, сказала Лоа, вернее, ее голос, ведь когда разговариваешь по телефону, не хватает глаз, запаха собеседника, массы его тела, согласно закону Ньютона. Он смотрел перед собой: ночь еще не совсем светлая, пес заснул, небесный занавес раздвинулся, оставив землю в бездне, где она медленно вращается, одна в космическом пространстве, и опереться ей не на кого. На линии больше никого, только Бенедикт, он все еще держит трубку в руке, забылся; попрощалась ли она, говорили они о чем-нибудь еще? Да, о чем-то говорили, но не помнил о чем именно, она сказала: спокойной ночи, и он сказал: да, но спать не лег — в такие мгновения постель неподходящая компания, он вышел во двор, сел под стеной дома, его кожи коснулась прохлада ночи, земля была пятнистой, то зеленой, то коричневой, он внимательно разглядывал бутылку водки, а потом проснулся около полудня, там же, под стеной, тело онемело, он весь промерз, кроме спины, к которой прижалась собака, очнулся от сна: кто-то целовал его лицо, покрывал нежными поцелуями, и он совсем не хотел просыпаться, только приоткрыть глаза, чтобы увидеть лицо, узнать, чьи это губы, но проснулся лежа на земле рядом со стеной и собакой, и дождь моросил ему на лицо.

три

Не нужно думать, что у Бенедикта так всегда, нет-нет, неделями он просто фермер, занят своим делом, забывает обо всем, возводя или ремонтируя ограды, сосредоточен на овцах, его касается только хозяйство, и небу приходится дуть в губную гармошку свой блюз для кого-то другого. Он радуется вечерами, когда дома садится перед телевизором, смотрит хорошую передачу, хороший фильм, слушает радио, ставит пластинку или диск: хорошо быть одному, вдвоем с собакой; жизнь такая предсказуемая: он ездит в деревню, делает покупки, заходит на склад, нередко задерживается там на какое-то время: они играют в шахматы — турнир четырех, выигрывает тот, кто первым наберет тридцать побед, выигрыш — бутылка виски, которую победитель должен выпить в середине дня середины недели на складе, судьба приза обычно решается в поединке между Бенедиктом и Маттиасом — Кьяртан выигрывает редко, в основном по счастливой случайности, Давид может играть в резком, атакующем стиле, но с выносливостью у него плохо, и партия против него — это вопрос выдержки и терпения, после двадцати игр он забывается в снах, внимание рассеивается. Хорошее время для них всех — лето. Турид приходила в марте, оставила на дворе коричневую сумку, затем исчезла в измороси вместе с красными задними огнями своей машины. Бенедикт внес сумку в дом, исключительно чтобы она не повредилась, а не из-за чего-нибудь другого, сказал он псу, который открыл пасть и высунул язык, и тот так и висел, широкий и слишком мягкий для слов. Затем Турид снова пришла, это было в апреле, пришла в голубом свете субботнего дня. Мороз связал небо и землю, и теперь не было никакого шанса затеряться в тумане. Бенедикт знал, что она придет, но совсем не ждал, нет, конечно, ждал, и смотрел на сумку всякий раз, когда надевал куртку или снимал обувь; пес тоже часто нюхал ее, затем поднимал вопрошающий взгляд на хозяина, который делал вид, что не понимает, и ничего не отвечал. Потом появилась Турид в голубом свете, и многие видели, как ее красная «тойота» свернула в сторону его хутора, Бенедикт узнал об этом; мне наплевать, сказал он псу. Этот визит длился дольше предыдущего, хотя и не очень долго, наверное полчаса, и ни о чем таком не говорили, ничего не делали, что бы стоило запомнить, у него в холодильнике был кекс из кооперативного общества, она взяла кусочек, они пили кофе, болтали ни о чем, затем она ушла, и они оба были не очень довольны: морозно-голубой свет мог бы предложить и побольше, думала Турид, уезжая; и Бенедикт был не в своей тарелке, но из-за чего — совершенно не понимал; ходил в овчарню, убирался в пустом сарае, работал как одержимый, лишь бы только день оставил после себя что-то осязаемое. Когда он в следующий раз пришел на склад, его встретили три ухмылки: такие новости у нас расходятся слишком быстро.

Третий визит случился в мае, к вечеру; прохладный моросящий дождь, одно чертово болото, никакой возможности держать овец с ягнятами в загоне, не говоря уже о тех, которые вот-вот должны окотиться. Бенедикт с трудом поверил, когда за дверью залаял пес, а вскоре она открылась и вошла Турид, высокая, в непромокаемой куртке и трекинговых ботинках — в такую погоду не до кожаных сапог. Сначала Бенедикт был довольно хмурым, однако он ждал ее визита, хотя и не хотел в этом признаться ни себе, ни псу, представлял, как они встретятся под открытым небом: среди кочек разговаривать с незнакомым человеком легче, чем в четырех стенах, если что-то пойдет не так, всегда можно опереться на заборный столб. И вот она приехала, дождь барабанил по гофрированному железу, пес составлял ей компанию, пока Бенедикт был занят, на скорости, в спешке хватался за все, что только мог, отчасти чтобы перебороть недовольство, но также потому, что вообще не понимал своего отношения к этой женщине, которая разговаривала с псом, давала овцам понюхать свои пальцы и постоянно улыбалась. Разумеется, он думал о ней, размышлял о том, что стоит за ее визитами: неужели он ей нравится? Это казалось ему невозможным: земли у него не очень много, в протекающей по ней реке едва ли можно насчитать больше трех рыб за день; он несколько раз долго и внимательно рассматривал себя в зеркало, иногда обнаженным: длинный, тощий, выступающие ключицы, слишком большой кадык на тонкой шее часто словно жил своей жизнью — маленький грызун или что-то в этом роде. Тонкие губы, улыбка такая, словно он ощерился, и еще нос, боже, какая несправедливость иметь такой нос! Он хватался за нос, когда Турид не видела,