— Я убила его.

Кадык на небритой шее атланта дернулся и медленно пополз вверх. Обретенная было уверенность начала растворяться, ибо он имел дело с женщиной, в общении с которой трудно ощущать превосходство даже очень сильному мужчине.

— И после этого…

— Это была равная борьба. Каждый из нас мог убить и быть убитым. Просто я одержала верх. Что же касается Кеельсее, ты знаешь о нем не хуже меня. Разве не от него ты сбежал в эти степи?

— Что ты…

— Брось! — резко сказала девушка. В ее голосе впервые прозвучало раздражение. — Не стоит лгать! Я могу рассказать тебе о каждом твоем шаге за последние пять лет. Ты был в Сирии, Элладе, Греции и убегал каждый раз, как только тебе мнилось приближение Кеельсее. Вы по-прежнему терпеть не можете друг друга!

Гумий помедлил, а потом кивнул.

— Да, это так. Он спас мне жизнь, ты ведь знаешь… Когда демон похитил мою душу там, в Заоблачных горах, Кеельсее сохранил тело и берег его до тех пор, пока я не освободился от чар. Потом он хотел сделать из меня своего подручного, но я сумел от него скрыться. С тех пор он преследует меня. Преследует!

— Ты слишком много о себе воображаешь. Кеельсее занят своими делами. Ему нет до тебя никакого дела. Как, впрочем, любому из нас. У каждого свои дела, у каждого своя игра. Кеельсее не из тех, кто охотится за зайцами. Ему подавай тигра, на худший случай — снежного барса. Сейчас, если тебя это интересует, он охотится за мной. Он полагает, что я в Италии и будет там еще долго. Так что можешь жить спокойно, по крайней мере, какое-то время.

— Что ты хочешь этим сказать? — настороженно спросил Посвященный.

— Идет Игра, большая Игра. Я хочу предложить тебе принять в ней участие. Согласишься, получишь такую власть и такое влияние, что Кеельсее не отважится даже дыхнуть на тебя. — Сделав паузу, Леда искушающе поинтересовалась: — Согласен?

Гумий извлек из портсигара новую сигарету, но, столкнувшись с насмешливым взглядом Леды, решительно скомкал ее.

— Что еще за Игра и какова моя роль в ней?

— Я не стану раскрывать тебе всей ее сути. Скажу лишь, что спустя несколько лет через эти степи пойдут неисчислимые орды варваров. Они совершат то, что не сумели некогда совершить парсийские полчища. Они покорят мир, потому что на этот раз не найдется Воина, потому что на этот раз варвары пойдут не за золотом и не по грозному повелению своих вождей. Их поведет мечта, великая мечта, пред которой не устоять человеку. Ты должен сделать так, чтобы царь Эвтидем присоединился к моей рати. Я не хочу тратить воинов и силы здесь, в Бактрии. Я должна как можно быстрее достичь моря, в противном случае мои воины могут разувериться в своей великой мечте, а не имея мечты, человек слаб и неспособен на великие деяния.

Гумий задумчиво поскреб заросшую сизоватой щетиной челюсть.

— Догадываюсь, чего ты от меня хочешь. Я должен сделать так, чтобы бактрийские полки стали под твои знамена?

— И не только бактрийские, а еще и согдийские, дрангианские, арийские и парфянские. — Леда улыбнулась, словно говоря: вот я какая!

— Но Парфия, Арейя и Дрангиана еще не покорены Эвтидемом!

— Значит, их следует покорить. У него есть на это примерно пять лет. Ты парень шустрый. Не сомневаюсь, что тебе, при твоих-то талантах, не составит труда стать приближенным царя и убедить его следовать плану, какой мы с тобой сейчас обсудили.

— Разве я дал согласие? — процедил Гумий, раздраженный самоуверенностью своей собеседницы.

— Ты его дашь. Куда тебе деться! — Леда посмотрела на Посвященного и улыбнулась. Лицо ее, и без того наделенное притягательной красотой, стало столь ослепительным, что Гумию захотелось зажмуриться. — Это может быть обидно тебе, но ты сам знаешь, что не рожден играть первую скрипку. Ты рожден быть вторым, быть при кем-то: при Русии, при Кеельсее, при царьке Эвтидеме. Ты никогда даже не пытался выйти на первые роли. Почему бы тебе не стать вторым при мне. Я заботлива к тем, кто играет в одной команде со мной. Подумай!

— Уже подумал!

Гумий, решившись, схватился на посох, внезапно разделившийся надвое. Однако вместо острого жала стилета, впитавшего в себя кровь многих врагов, вспыхнула яркая, словно кровь, роза. Леда звонко, с удовольствием рассмеялась.

— Подумай! У тебя есть пять лет, чтобы дать ответ! Подумай!

Леда вдруг прыгнула в воду и растворилась в ней. Гумий ошалело помотал головой. Он готов был поверить, что все это — и Леда, и весь разговор — было всего лишь видением, причудливой грезой, но роза! Она сверкала посреди выжженной травы ярким, пламенеющим язычком пламени. Она словно шептала: подумай!

И Гумий подумал. Он вернулся к царю Эвтидему и был щедро вознагражден, и не только золотом. Эвтидем сделал сметливого офицера своим советником, а вскоре тот стал ближайшим помощником и стратегом. Именно по плану нового стратега Эвтидем бросил все силы на завоевание Согда. Следующей должна была стать Парфия…

— Ну и чего мы добились на сегодняшний день?

Махарбал, вечный брюзга и пессимист, сегодня был особенно мрачен. Он кутался в плащ — шерстяной, но изрядно потрепанный, тот едва грел — и тянул иззябшие руки к костру, пылавшему подле шатра Ганнибала. Костры были везде. Сотни и сотни их горели между палатками в очерченном ровными линиями валов карфагенском лагере. Сотни и сотни — не для приготовления пищи, а для обогрева, ибо была зима, а зима в Италии — не в пример зиме в Карфагене, которой, если вести речь о холоде, в городе, славящем Ваал-Хаммона, вообще не бывает.

Карфагеняне стояли лагерем неподалеку от Гереония, города, который они взяли и сгоряча спалили. Теперь обгорелые стены годились разве что для того, чтоб играть роль укрытия для припасов, каких, к счастью, было в избытке; войско же было вынуждено стать неподалеку, разбив лагерь прямо посреди равнины.

Стояла холодная, ветреная, промозглая погода. Слякоть, зимние уныние, а в еще большей мере расположившиеся неподалеку четыре римских легиона навевали на карфагенян тоску. Воины мрачнели с каждым днем, особенно теплолюбивые пуны и нумидийцы. Иберы, привыкшие как к жаре, так и к холоду держались, галлам все было нипочем. Набросив прямо на тело волчьи шкуры, они подсмеивались над кутающимися в тряпье обитателями Африки.

— Какие неженки!

С завистью поглядывая на громадных белотелых парней, Махарбал брюзжал.

— Им хорошо, но, увы, я не галл! И потому я спрашиваю тебя, Ганнибал: чего мы добились?

Ганнибал, сидевший тут же, у костра, поднял на генерала свой единственный глаз. Второй был прикрыт черной повязкой — свидетельством несчастия, приключившегося с Ганнибалом минувшей весной, когда он, во время перехода через болота Арно[35]заболел и, не имея возможности лечиться, ослеп на один глаз.