с мисс Айрин Джексон, когда та была раздета. Мистер Франк открыл дверь, просунул голову внутрь. Он не постучал. Он просто стоял и смеялся… Мисс Джексон сказала ему: «Ну мы же одеваемся!» Да, он поинтересовался, нет ли работы. Это было в рабочее время. У нас тогда не было никакой работы, мы собирались уезжать».[25] Правда, после всего сказанного Мэйми Китченз поспешила хорошо отозваться об управляющем Лео Франке [ «я никогда и нигде не сталкивалась с аморальными действиями мистера Франка»][26], но этот реверанс переоценивать не следует — это всего лишь дань формальной вежливости, продиктованная желанием не столкнуться с лишними проблемами по месту работы.

Вся эта информация вызвала огромный и притом хорошо понятный интерес окружного солиситора Хьюго Дорси, поставившего перед детективами задачу активизировать сбор информации о Лео Франке, который по мнению следствия стремился скрыть истинный характер своих отношений с убитой девочкой.

Кроме того, опрос персонала фабрики к началу мая 1913 г. убедил правоохранительные органы в том, что Джим Конли — тот самый чернокожий мужчина, что исполнял обязанности разнорабочего и уборщика — в середине дня 26 апреля находился на территории карандашной фабрики. В своём месте об этом уже упоминалось. Между тем, сам Конли при первичном его опросе полицейскими заявил, что не помнит события субботы, поскольку крепко выпил накануне и случившееся в период с пятницы до понедельника в его голове перемешалось.

На первое время такое объяснение удовлетворило полицейских, но вскоре им пришлось вернуться к рассказам этого мужчины. В том числе и потому, что тот назвал неверный адрес своего проживания. Полицейским он сообщил, будто проживает на Тэтнолл-стрит (Tattnall street), но когда его стали искать для вызова на заседание коронерского жюри, выяснилось, что оттуда он съехал полугодом ранее. Полицейским пришлось затратить некоторое время на розыск Конли, благодаря чему истинное место проживания удалось установить — это был дом № 172 по Родс-стрит (Rhodes street), примерно в 800 метрах от адреса, указанного ранее.

Будучи доставленным на заседание жюри, Джим Конли заявил под присягой, что не умеет писать, причём к этому времени другой фабричный рабочий — лифтёр и «дневной» сторож по фамилии Холловэй (E. F. Holloway) — уже сообщал, что Конли писать умеет. Тем не менее, присяжные поверили Конли, как ранее этому поверили детективы. Свой рассказ о событиях субботы Конли во время допроса видоизменил — он сообщил коронерскому жюри, что в субботу 26 апреля между 10 и 14 часами находился на Питерс-стрит (Peters street), где пил пиво и общался с другими чернокожими, после чего вернулся домой, а около 18 часов отправился в центр города, где снова выпил пива. Окончательно он возвратился домой после 20 часов и более на улицу не выходил.

Эти россказни показались весьма подозрительны, поскольку прямо противоречили показаниям целой группы свидетелей, видевших Джеймса Конли в первой половине дня 26 апреля с газетой в руках в вестибюле 1-го этажа фабрики. Полицейские попытались проверить показания допрошенного и установили, что никто в питейных заведениях на Питерс-стрит не видел Конли ни утром, ни послеобеденное время 26 апреля. Сам Конли также затруднился назвать кого-либо из своих знакомых, кто мог бы подтвердить правоту его слов.

Гражданская жена свидетеля, с которой тот проживал в одном доме последние 2 года, Лорин Джонс (Lorine Jones), дала показания, несколько отличавшиеся от утверждений Джима. По её словам, утром 26 апреля тот ушёл из дома в 9 или 10 часов, а возвратился в 14 часов, заявив, что пил пиво на Питерс-стрит. После этого, если верить Лорин, вплоть до 8 часов утра понедельника Джеймс никуда из дома не уходил. На вопрос о самочувствии и поведении Джеймса жена ответила, что тот пребывал в хорошем расположении духа, дурачился и играл с нею в прятки, прячась за мебелью — подобным образом он вёл себя в тех случаях, когда был весел. В общем, с Джеймсом Конли всё было хорошо всю вторую половину дня субботы и весь день воскресенья. Утром в понедельник он отправился на работу, но возвратился примерно через час, сказав Лорин, что на фабрике произошло убийство белой женщины и работы в понедельник не будет.

Детективы попытались проверить утверждения Лорин Джонс и Джеймса Конли, поговорив с их соседями. Ничего толком они узнать не смогли, лишь некая Хэтти Кроуфорд (Hattie Crawford), проживавшая в соседнем доме под № 170, припомнила, что видела Джеймса утром в воскресенье 27 апреля, задумчиво сидящим на пне на заднем дворе. В субботу же она не видела его вообще.

Джеймс Конли имел прежде стычки с Законом. Изучение базы данных Департамента полиции и окружного суда предоставило детективам не лишенную любопытства историю мелких правонарушений Джеймса. 22 июля 1904 года Конли был оштрафован на сумму 1,75$ за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде. Через год — 18 июля 1905 года — ситуация повторилась и штраф величиной 1,75$ также повторился. Прошло некоторое время и 5 марта 1906 года Джеймс Конли был оштрафован на 3,75$ за и опять за буйство в состоянии подпития. Следующей осенью — 14 ноября 1906 года — неунывающий негр вновь привлёк к себе внимание полиции и штраф в сумме 3,75$ был повторён. Минул год и 16 октября 1907 года Конли удостоился штрафа покрупнее — уже в 15,75$ — теперь чернокожий ухарь фигурировал в качестве лица, неоднократно нарушавшего закон ранее. Буквально через пару месяцев — 11 декабря 1907 года — «заложивший за воротник» Конли вновь покуролесил в баре и на улице перед баром, в результате чего судья оштрафовал его на 10,75$.

После этого последовал перерыв почти в 5 лет, на протяжении которых Джеймс если и куролесил, то делал это, не привлекая к себе внимание полиции. По-видимому, на него благотворно подействовали продолжительные отношения с женщиной, во всяком случае Джим немного остепенился и на смену весёлым пьянкам с друзьями в барах пришёл тихий бытовой алкоголизм за закрытыми дверями. Но 10 сентября 1912 года Джеймс вновь был задержан полицией и на этот раз приговорён к тюремному сроку на 30 суток, который и отбыл полностью.

У Конли явно имелись проблемы с самоконтролем в состоянии опьянения, что следует признать явлением распространенным весьма широко. Он не производил впечатление «опасного парня» и таковым, по-видимому, не являлся, его можно было сравнить скорее с визжащим поросёнком, нежели разъяренным хряком. Во всяком случае все те драки и дебоши, за которые он попадал в полицию, не влекли серьёзного ущерба и не становились поводом для уголовного преследования. Конли, насколько можно судить по перечню его правонарушений, являлся парнем громогласным и трусоватым, из числа тех, у кого разбег на рубль, а удар на копейку. Тем не менее, кажущаяся несерьёзность Конли в качестве преступника, отнюдь не означала, что он не мог