Я не понимал, почему я вдруг его вспомнил, ведь Трофимов являл собой полную противоположность и показался мне чрезвычайно компетентным.

Мы быстро сошлись. Когда встречались в коридорах или во дворике, всегда радостно приветствовали друг друга. Вместе обедали, вместе курили. На институтских и кафедральных заседаниях всегда садились рядом. И, усевшись вместе, тотчас же принимались свысока комментировать происходящее.

Мне нравились его шутки. Помню, заведующий кафедрой на заседании пожаловался, что у него плохой стол, старый и весь расшатанный. Трофимов тут же наклонился к моему уху и произнес:

– У заведующего, знаете что? Должен быть хороший стол и хороший стул!

Я очень смеялся этой шутке, потом весь следующий день повторял ее коллегам. Но они почему-то не разделили моих восторгов, подтвердив мысль, внушенную Трофимовым, – в институте работают только два умных человека, я и он.

А вот лекции его меня немного озадачивали. Я их до конца не понимал. Поначалу все то, что он говорил, казалось очевидным, история литературы – полный бред, ее выдумали советские марксисты; общепринятые термины – тоже чепуха на постном масле, равно как и деление произведений на жанры. Всех писателей, говорил Трофимов, – лицо его при этом светилось – надо делить на радиальных и тангенсальных, а обе эти группы в свою очередь делятся на холистов и партикулярников. Вот Хаксли, к примеру, объяснял Трофимов, радиальный партикулярник, Вирджиния Вулф – тангенсальный холист, а Джеймс Джойс – так тот радиальный холист-партикулярник. Только такая терминология, уверял студентов Трофимов, откроет науке новые перспективы.

Помню, я пришел в совершеннейший восторг от этих новых слов, но все-таки понял их смысл не до конца, а расспросить подробнее постеснялся.

Впрочем, некоторые проблемы Трофимов объяснял весьма доходчиво. Помню, однажды на лекции его спросили, чем отличается сюжет от фабулы.

– Очень просто, – сказал Трофимов. – Представьте, что у вас есть тортик, вы его съели, а потом сходили в туалет. Так вот, тортик – это фабула, а то, что у вас получилось в туалете, – сюжет.

Все очень смеялись, и я тоже смеялся вместе со всеми. А потом еще раз дома, когда представил себе физиономию Марка Ильича, которому студенты на государственном экзамене будут рассказывать про “тортик” и про то, как этим тортиком сходили в туалет.

– Что этот Трофимов за человек – не знаю, – кривился Лугин. – Мутный какой-то. Хотя вроде бухает – значит, свой.

– Никита Виссарионович сейчас занят! – за долгие годы работы секретарем Клавдия Степановна научилась делать одновременно две вещи: работать за компьютером и разговаривать с посетителями. Она постоянно в этом практиковалась, но только в том случае, если должность посетителя была не слишком значительной. Если же дела обстояли иначе и приходил очередной начальник, она, сочинив каменное лицо, величественно приподнималась над столом, приветствуя пришедшего всем своим крупным туловищем, обернутым в заграничный деловой костюм. Впрочем, мне она почему-то благоволила, даже иногда называла Андрюшенькой и просила заходить почаще. Я заходил пару раз, скорее из вежливости, – эта ее приемная мне не нравилась. Он была вся из белого китайского пластика, вдоль стен по всему периметру как часовые стояли стулья, а середина оставалась пустой. Здесь я чувствовал себя не человеком, даже не преподавателем, а бракованной канцелярской принадлежностью.

– А кто у него? – спрашиваю.

– Кто-кто… да этот ваш заведующий… как его… Крыщук. Уже час сидит. Подождешь?

Я оглядываюсь по сторонам.

– Нет, знаете, лучше пусть он уйдет, а то я за себя не ручаюсь.

– Ой-ой-ой, какие мы смелые!

Клавдия Степановна перестает печатать, поднимает на меня взгляд и улыбается. Интересно, а сколько ей лет? Такое некрасивое лицо, что даже непонятно. Я давно заметил – чем крупнее начальник, тем у него некрасивее секретарша. Видимо, чтобы не отвлекался от важных дел. У начальников помельче и дела соответствующие – они могут позволить себе отвлечься. Потому у них и секретарши красивые. Стройные, грудастые, иногда даже с длинными ногами.

– Не идеализируйте меня, Клавдия Степанна, – говорю. – Я просто увольняюсь, потому и смелый.

– Да ты что… – она драматически понижает голос и качает головой словно непослушному ребенку.

– Клавдия Степанна, если не сложно, наберите меня, когда Крыщук уйдет.

Она молча кивает и поджимает губы.

Уже на лестнице, ведущей вниз, в столовую, чувствую запах перегоревшего масла, который теперь полдня придется носить в ноздрях, слышу зычный голос буфетчицы Вали и глухой гул кофеварки. Захожу внутрь. Низкие потолки сразу с порога будто придавливают к полу. Вроде помещаешься, но ощущение такое, что стоишь полусогнувшись и почему-то хочется выпрямиться во весь рост.

Прежде, до революции, тут был полуподвал, обиталище истопников, плотников, дворников и сторожей. Здесь они работали, ели, спали, дрались. Здесь они зачинали детей и здесь же умирали. Мне всегда кажется, когда я прихожу поесть, что тени забытых предков еще не угомонились. Что они прячутся в вентиляционных трубах, под навесным потолком, за батареями центрального отопления. Что спертый столовский воздух, наполненный запахами кофе, тушеного мяса, пережаренного растительного масла, все еще заряжен той первозданной подземной силой.

Сейчас наверху, в аудиториях, идут занятия, и народу мало, но скоро перерыв, и столовая наполнится студентами. Будет шум, гам, толкотня. Перед глазами мелькают лица, руки, ноги, сумки, задницы, плотно обтянутые джинсовой тканью. В такие минуты голова идет кругом, и я будто пьяный всегда встаю в очередь, чтобы затеряться в сутолоке, и двигаюсь в сторону кассы, собирая на подносе тарелки с казенной пищей. Желудочная потребность обнуляет, дарит облегчение. Она уравнивает в правах профессоров, доцентов, ассистентов, секретарей, навеки разделенных кабинетами, статусами, учеными званиями и зарплатами. Твое существо перестает быть твоим. Мысли теряют твердость, размягчаются, тают, открывая простор всеобщему зрению, которое теперь упирается в поверхность тел, предметов, стен. И даже если ты уселся за домашний стол, отдельно от всех, то скорее для того, чтобы разглядеть, услышать, почувствовать то, чем ты становишься в эту минуту: шумом, смехом, толкотней, чавканьем, звуком упавшей на пол вилки. И когда взгляд останавливается на грязной тарелке с куриными или мясными костями, обглоданными, перемазанными кетчупом, ты невольно вздрагиваешь, вспоминая о кровавых таинствах, в которых сильнее и главнее тот, у кого тверже рука и крепче желудок.

Я люблю сюда приходить. Люблю сидеть и разглядывать столовскую жизнь. Люблю эту простую пищу. Люблю любвеобильную буфетчицу Валю, которая варит кофе, люблю разглядывать ее рыжие волосы и мятый халат, напоминающий морскую пену. Но сейчас я не хочу всего этого цирка. Не хочу стоять в очереди, не хочу ни на кого смотреть. Да и Валя, судя по всему, сегодня не в духе. Когда я подхожу к кассе без очереди, она как раз громко кричит на каких-то парней, сидящих в дальнем углу: