Пока санитарка надевала на операторов-международников халаты и завязывала им, неприспособленным к таким девайсам, тесёмочки на рукавах, начмед уже ушила матку, предварительно осуществив все необходимые процедуры. Операционная сестра лихо помогала ей, а горемычные американцы дожидались подачи перчаток.

Немного поассистировать им всё же удалось. Доктор наук узлы вязал, а просто доктор – зеркала держал. Я было попыталась сбежать, чтобы закурить свою совесть, но не тут-то было.

– Куда?! – зашипела начмед. – Стоять! Слышала я краем уха, что ты им там несла. Иди стой около анестезиолога. Я тебе потом покажу мартышку!

– Мартышкину мать! Тёщу Онасиса, – серьёзно изрёк анестезиолог, и мы заржали. Даже начмед захихикала в маску.

Американцы сосредоточенно смотрели в таджикскую рану, где порхали руки русского чифа акушерско-гинекологического департамента.

– Татьяне Юрьевне надо завязывать с врачеванием. По городам ходить, концерты давать, – вовсю ехидничала Светлана Петровна за рюмкой коньяка поздно вечером в кабинете, куда были призваны избранные. – Или в представители фармфирм податься. Обогатится. Она тут простое хозяйственное мыло американцам так разрекламировала, что они слёзно умоляли меня дать им пару кусочков.

– А ты чего? – спросил у начмеда отсмеявшийся Иван, утирая слёзы.

– Я сказала, что дала подписку о нераспространении сей целительной субстанции. А то вернутся в свои звёздно-полосатые и давай в CDC-центре мыло наше родимое под микроскопом смотреть и на молекулы расчленять.

Я судорожно сглотнула.

– Что ещё? – подозрительно уставилась на меня начмед.

– Поздно! – трагически провещала я. – Они за мной целый день таскались, попрошайничали. Сил уже никаких не было.

– И? – угрожающе пробасил Иван Васильевич.

– Ну и вот. Взяла у старшей акушерки коробку и торжественно им вручила под честное слово о неразглашении. Они пообещали передать эту коробку в хоспис. Для врачей, которые работают с больными в терминальных стадиях СПИДа. С целью, так сказать, ещё большей профилактики.

К сожалению, врачебная этика не позволяет мне сказать, что, пока я сидела за столом, главврач и начмед валялись под столом. Хотя это чистая правда. Отмытая до блеска хозяйственным мылом.

Но не только от мыльного вранья в том давным-давно случился культурный шок у дружественного нам штатно-американского народа.

Американцы, кто не в курсе, не только любопытны, как дети, но и так же дотошны. Несчастные два бойскаута – доктор и доктор – от звёздно-полосатого благополучия совали нос во всё. Нет чтобы просто наслаждаться матрёхами – деревянными и живыми, и театром с конями. Так нет же ж, они добросовестно ходили на работу.

– Танья, а что это вы всё пишете и пишете? – вопрошали заокеанские коллеги.

– Историю пишу.

– О, вау! Хистори?! Ю а фэймоз рашн врайтер? – восторгались они.

– Нет, я пока только копи-врайтер. Подрабатываю там, ин рекламное эйдженси, фэймоз врайтер я стану потом, когда уже совсем головной мозг накроет. Так что пока я не Карамзин и не Костомаров, а пишу я всего лишь про коммон, так сказать, кондишн Елены Ивановны Петровой. Вот такая история.

– И что же вы, Танья, пишете там про коммон кондишн Елены Ивановны Петровой? – не отставали империалистические гады.

– Пишу, что коммон кондишн её удовлетворительное, жалоб по делу не предъявляет, только на правительство, меня лично и санитарку Козлову Машу. Физиологические её, Петровой, пардон, отправления в норме. Равно как частота сердечных сокращений, как её самой, так и плода ейного внутриутробного. Отёков не имеется. Видимых. Только головного мозга. Причём моего.

– А почему вы, Танья, это всё пишете, а не нурс какая-нибудь?

– Да потому что жизнь у нас эгейгейская, это вам любая мало-мальски грамотная нурс даже без диплома подтвердит, – бурчала я себе под нос. И звала таки какую-нибудь нурс, чтобы она уже увела их пить кофе и кормить своими собственными бутербродами, уверяя американцев в том, что снедь корпоративная и мы так каждый день тоже балуемся жрачкой с утра до ночи, прямо как в Массачусетс дженерал хоспитал.

– Танья! – не отставали американцы. – А ват из ит, – доставали они листочки и медленно зачитывали вслух: – «Наборы к грьобанной мамье закончилися вдрук сейчас жопу привьезут ставь сухожарьить!»?

– Это, – честно отвечала я им, – ответственный дежурный хотел сказать, мол, последний скальпель в чужой крови, вдруг ургентность поступит, что будем делать, если ЦСО до утра не принимает, а даже если примет, то что толку, если они вернутся лишь на рассвете? И рекомендует персоналу прибегнуть к старому славянскому способу стерилизации – русской сухожаровой печи.

– Е?! – моргали американцы. – А разве вы не есть право отказываться от выполнения ургент сурджери, если у вас нет инструментов для деливери?

– Есть-то право мы не отказываемся. Да что толку, есть право или не есть право, если нас всё равно потом – ин фьючерс – есть при любом раскладе? – философически-риторически замечала я в коридорные дали, стыдливо отводя от собеседников глаза.

– Есть право! – записывали дотошные американцы. – Но их есть за их право есть.

– Танья! А почему вы принять этот асоциал элемент без айдентити, страховка и трусы? Тот, который крыть вас вашим русским йобом, хотя больше ничьего по-русски не крыть? Вы что, хоспитал Красного Креста или хоспис для анлегал эммигрантов? Вы же муниципал клиник, и вы иногда иметь право отказать, если уж не совсем… – подглядывали они в листочек, – жьопа.

– Право-то мы иметь. Да что толку, иметь право или не иметь право, если нас потом всё равно иметь при любом раскладе? – не была я соу ориджинал.

– Они иметь! – хроникализировали америкосы. – Но их иметь за их иметь.

– Танья, а что вам есть давать контракт? – не унимались иностранные друзья. – Может, резёрв урдженси набор, – американцы заглядывали в листочек и гордо добавляли, – к грьобанной мамье?!

– Мне он есть не давать, – вздыхала я. – И, увы, контрактнице он не давать вот этот самый резёрв набор. А так-то он давать. Нам его сказали отчислять в фонд не то «Искусственная почка», не то «Резиновая сиська». Но почку закрыли, а сиська и сама не бедная, так что моя не понимать. И начмед не понимать. Мы все не понимать.

– Они все не понимать! – писали в свои бумажные ноуты милые американские дядьки.

То, что им сказал анестезиолог после того, как они засунули нос в его чемодан, они не смогли записать. Очень сложная непереводимая конструкция.

– А он вот так всю ночь качать? – спрашивали они, тыкая дрожащими пальцами в неонатолога, имея в виду вовсе не превращение неонатолога в заботливую укачивающую младенчика мамушку. Видимо, они впервые видели, как в две руки дышат мешком Амбу.