— Надеюсь, все так и будет.

— То есть? Вы что же думаете, они не угомонятся? Но почему?

Я посмотрел на них. У обоих была смуглая кожа, веселые молодые глаза. Они были счастливы. Я испытал укол ревности и сказал с некоторой грустью в голосе:

— Да нет, боюсь, я не о Вашингтоне подумал, а о Франции. Да, возможно, завтра в это же время я буду на всех парах мчаться к своей работе. Надеюсь, вы правы. Но к несчастью, куда более вероятно, что окажусь в тюрьме.

Едва выговорив эти слова, я ощутил страшную неловкость. Что за зависть такая, что за злорадство? Только потому, что они выглядят такими счастливыми… впрочем, мне не было нужды волноваться.

Оба просто вежливо, хотя несколько неуверенно, рассмеялись.

В комнате стало жарко, и я встал, чтобы открыть еще одно окно.

— Знаешь, — услышал я, как Уоррен вполголоса обращается к своей сестре, — наверное, со мной что-то не так. Никак не пойму, в чем соль этих европейских шуток.

Часы пробили девять. Звук был тонкий, высокий и очень нежный.

Сейчас мне ясно видится эта картина. Все четко, все в фокусе. Словно я смотрю в стереоскоп на первоклассное цветное изображение комнаты и тех, кто в ней находится.

Дождь кончился, снова подул мягкий и теплый ветерок. А в помещении, несмотря на открытые окна, жарко и душно. Мокрые листья вьющегося, набегающего прямо на подоконники кустарника мерцают при свете настенных электрических «свечей», упрятанных в чашечки в стиле рококо. За каменной балюстрадой террасы начинает подниматься над пихтами луна.

Мы со Скелтонами сидим у окна, в чашках остывает недопитый кофе. Напротив Ру и мадемуазель Мартен играют в русский бильярд. Он нависает над ней, направляет кий, а я вижу, как она прижимается к нему и настороженно оглядывается вокруг: не заметил ли кто. В другом углу, ближе к двери, ведущей в коридор, собрались две небольшие группы. Месье Дюкло поглаживает бороду, вертит в руках очки и что-то говорит по-французски, обращаясь к фрау Фогель. Герр Фогель с трудом изъясняется по-итальянски с необычно оживленной миссис Клэндон-Хартли, в то время как по губам прислушивающегося к ним майора бродит некое подобие улыбки. Нет лишь Шимлера и, естественно, Кохе.

Вспоминаю, Скелтон говорит мне, будто Ру и Дюкло притворяются, что не замечают друг друга. Я едва слушаю его, обвожу глазами комнату, вглядываясь в лица. Девять человек. Я говорил со всеми, наблюдал за всеми, слушал всех и теперь знаю о них не больше, чем в тот день — сколько сотен лет с тех пор прошло? — когда приехал в «Резерв». Не больше? Нет, неправда. Кое-что мне стало известно. Например, подробности из жизни майора, Скелтонов, Дюкло, да и Шимлера тоже. Но что мне известно об их мыслях, о том, что скрывается в сознании за этими масками? Рассказ человека о собственной жизни подобен его внешнему облику, это всего лишь выражение лица, представление взглядов. Всего человека, целиком, не объять, как не объять единым взглядом все грани куба. Сознание — это фигура с бесконечным количеством измерений, жидкое тело, пребывающее в постоянном движении, непостижимое, не поддающееся выражению.

Слабая улыбка все еще кривит губы майора. Его жена, говорящая что-то Фогелю и сопровождающая свои слова легким движением ладоней, впервые, кажется, по-настоящему ожила. Ну конечно! Кто-то одолжил им деньги. Только вот кто? Мне известно так мало, что даже разумного предположения не сделаешь.

Дюкло водрузил очки на нос и, покровительственно покачивая головой, слушает гортанную французскую речь фрау Фогель. Ру, не сводя пустого взгляда с бильярдных шаров, показывает, как надо бить. Я завороженно наблюдаю за всеми ними. Это все равно что наблюдать через окно за танцорами, не слыша музыки. В их поведении улавливается некая безумная торжественность.

…Скелтоны расхохотались. Чувствуя себя несколько по-дурацки, я обернулся.

— Извините, мистер Водоши, — проговорил сквозь смех Уоррен, — но мы наблюдали за вами. Лицо у вас все вытягивалось и вытягивалось. Мы даже испугались, что вы вот-вот расплачетесь.

— Я думал о том, что сказала ваша сестра, — попытался вывернуться я.

— И совершенно напрасно. Вот мы, например, стараемся вообще не думать. — Он заговорил серьезным тоном: — Вообще-то нам давно пора вернуться домой. Честное слово. Не пойму, что происходит. Это место буквально притягивает тебя. И дело не просто в солнце, в море и его цвете или в здешней кухне. Дело в…

— Он хочет сказать, — вставила девушка, — последние пять минут он пытается сказать, что в Сен-Гатьене своя, особая атмосфера.

— Не то, — заявил он, — не то. Я нарочно пытался избежать этого слова. Хотя это нечто похожее. Взять, к пример, сегодняшний вечер. Тепло, из сада доносятся запахи цветов и сосновой смолы; люди о чем-то болтают, а небо усыпано звездами, луна. Хорошо, прямо на почтовую открытку просится. Но в Калифорнии то же самое. А здесь есть что-то еще. Может, дело в том, что к остальным запахам примешивается запах французских сигарет; или в том, как люди одеваются; или еда заставляет как-то по-особому выделяться соки. Не знаю, но здесь я себя чувствую как в детстве, когда начинали сгущаться сумерки. Как в кино, когда в зале постепенно гаснет свет и ждешь, что вот-вот вспыхнет экран.

— Ну что ж, коли Сен-Гатьен так тебя притягивает, то пари держу, главное тут — в том, как выделяются соки.

— Ему бы стоило поговорить с Шимлером.

— С кем?

— С Шимлером?

— С этим швейцарцем, который всех сторонится?

— Ну да. Он бы сказал, что ваш брат вдыхает ароматы загнивающей Европы.

— Большой весельчак.

— А по-моему, в этом есть смысл, — возразил Скелтон. — Я как раз собирался сказать, и сказал бы, если бы наша умница не перебила меня, что такое же ощущение возникло у меня после чтения Пруста.

— Ну и ну!

— Европа, — гнул свое Скелтон, — подобна старику, очень грязному, раздражительному старикашке. Если ему на ладонь сядет муха, он впадает в ярость. Но на самом деле не муха его беспокоит, его терзает собственное состояние. Он утрачивает силы. Отмирают клетка за клеткой, и с распадом каждой он становится все более раздражителен, а вину за это возлагает на мух. Но уже при смерти он вспыхнет в последний раз и начнет крушить все вокруг себя.

— А Пруст-то, прости Господи, здесь при чем?

— А этот малый сварганил несколько красивых альбомов для наклеивания вырезок и подарил их старику еще до того, как тому стало совсем худо.

— Бог ты мой!

— Не кипятись, дура.

— С тобой успокоишься. Я, конечно, не хуже других могу тут целый спектакль разыграть, но что, — голос Мэри стал серьезным, — если я скажу, что, слушая твои разглагольствования о Прусте, я испытываю такие же ощущения, как когда читаю цветные приложения к воскресным газетам? Тогда ты поймешь…