В середине пятидесятых с позволения равнодушного мэра на месте лагеря возник Magic City, которым управлял хваткий американец. Бараки снесли, поставили шатер, теплицу превратили в кафе. Я сюда приводил Маришку, смотрели в шатре выступление воздушных гимнастов, клоунов, лилипутов с пуделями. В кафе было шумно, в кадках стояли пальмы, вдоль стен ползли вьюны, с потолков свисали чашечки с орхидеями, в клетке пела канарейка. В залах замка устроили зеркальный лабиринт, по нему нас водил размалеванный фигляр в турецких штанах с автомобильным рожком, в условленный момент он жал на рожок и испарялся, чтобы появиться в другом месте, дети вскрикивали от восторга, хотя всем было очевидно, что циркачей двое: и тугой на ухо расслышал бы, что их рожки звучали в разных тональностях. Маришка осталась гонять клоунов по лабиринту, а я, без труда разбирая дорогу в обвешанных тошнотворными зеркалами залах, пошел в теплицу, где когда-то озвучивал несколько мужских ролей в совершенно идиотском холливудском фильме. Пианист отправился из США с концертами в СССР, влюбился в гимназистку из села Чайковское – и тут война! Что там было дальше, не помню, да и не важно. Фильм был скоро запрещен Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. После сеанса нашей группе гостей-эмигрантов устроили экскурсию. Вальяжный комендант в военной форме показал нам мастерские, детскую площадку. Заложив руки за спину, за нами таскался комиссар – из тех, что в советской армии пришли на смену капелланам. То и дело попадались солдаты. Борегарцы – в основном вывезенные немцами из глухих сел женщины и дети, которых годами перегоняли из одного барака в другой, из мастерской в цех, из цеха снова в барак, – поглядывали на нас с настороженным изумлением, как заметившие людей косули; в их лицах было смирение; им предстояла дорога, за дорогой простиралась неизвестность; но они были готовы пройти сквозь змеевики канцелярий, дать ответы на любые вопросы, признать себя виновными по всем пунктам, осесть в глухом поселении возле одного из уральских заводов. Кто знает, может, там они и живут, и все то насилие, которому их подвергли, они называют простым, но всеобъемлющим словом: судьба.

Мари, это безумие… какое это безумие!

…на острове Сите, на лужайках в парках, на набережных и тротуарах, на Марсовом поле, в Трокадеро, на площади Звезды и Елисейских Полях – сидели молодые люди, студенты, школьники, взрослые, даже пожилые… Сидячая забастовка – необычное зрелище. Особенно когда так много людей на улицах. Я устал фотографировать, проявлять; вот на Новом мосту разговаривают мужчина и женщина – посмотри, какое напряжение в их позах! Они не понимают, что делать; может быть, они ищут своих детей, ведь им, кажется, под пятьдесят… вот букинист с тележкой: шел на Сену открывать свой лоток, а там ни пройти ни проехать… неохотно, его пропускали, отползая в сторону… старик едва продвигался, размахивал рукой, утомился, встал, в растерянности огляделся… он увидел вот это: вдоль всей набережной, насколько хватает глаз, растут человекообразные лотосы, они шевелятся, свиваются, смеются, пускают дымки, читают газеты, листовки… они сидят, как сидят нищие – подтянув ноги к груди… пиво, вино, гитары… блеск в глазах… плакаты: «Долой классовое неравенство!», «Капиталу капут!»… они сидят как арестанты – откинувшись спиной к стене и задрав с вызовом подбородок: «Порядок правит? И умирает!», «Нас не страшит арест!», «Мы – не пушечное мясо!»… они спокойны как воины, они готовы победить, они уже победили… в их глазах торжество… их мускулы расслаблены… они больше не боятся дубинок и резиновых пуль, им не страшен газ… на одном из плакатов изображен человек, срывающий противогаз… они сидят в безмолвии, закрыв глаза, они дышат свободой и бунтом, они тихо поют: аум… аум… звон колокольчика… аум… лотосы… лотосы… в рваных джинсовках, безрукавках, раскрашенных рубашках, с длинными волосами, с венками на головах… букеты, стебли, гирлянды тел… старик-букинист закурил, разговорился, а потом сел вместе с ребятами… мне тоже хотелось присесть рядом с ними, познакомиться, поговорить, покурить… Я побрел дальше, осторожно глядя себе под ноги, приветствовал каждого. Солнце было высоким и ярким, оно обезличивало нас; мне казалось, я шагаю на месте, все вокруг стало одинаковым, везде одно и то же: молодые красивые глазастые лотосы, они мне улыбаются, говорят salut, bonjour, ça va?.. Куда бы я ни забрел, я слышал гомон, журчащим ручейком он стелился по мостовым, оклеенные плакатами стены шелестели; невольно пригибаясь, лавируя среди забастовщиков, я находил взглядом тех, кто стоял: округлые спины журналистов легко узнаваемы, – я посматривал на них, как на светофор или табло, сообщавшие о положении дел, – они аккуратно ходили, как фермеры среди грядок, останавливались и, прилипнув к кому-нибудь, точно пчела к цветку, включали магнитофон, протягивали хоботок микрофона и принимались опылять созревшего к разговору; закончив, они распрямляли спину, прикладывали ладонь козырьком ко лбу и смотрели в направлении Сены или убегающей улицы, и тогда, невзирая на их показную развязность, все-таки ощущалось тревожное ожидание. Время остановилось. Париж как никогда стал похож на свои открытки: трамваи и машины замерли, ни один лист не трепетал на ветвях платанов на набережной Анатоля Франса. На баржах загорали; волны хлюпали, лодки покачивались; на скамейках целовались; под замершими ивами передавали бутылку и слушали радиоприемник. Город накапливал пары в котлах. Кое-где – сообщали по радио – происходили стычки, но несерьезные. Огромный змей беспокойства крался по улицам, шуршал чешуйками и листовками, хлопал ставнями, трещал решетками, хрустел битым стеклом. Из домов выносили старую мебель: «Настал денек, когда можно наконец-то избавиться от рухляди», – из окна вылетел стул: «Поберегись!» – «Эй! Давай сама тоже прыгай!» На мешках с углем сидели и курили, пили… «Фликов не видно?» – «Еще не время». Еще не время, говорил я себе и фотографировал, вот мои снимки: опрокинутый набок пьяный киоск – кипы газет растеклись по асфальту как рвота; из окна высунулся мальчишка – пузыри, большие, мальчик смотрит им вслед, улыбается; на Вандомской площади духота и мистическое молчание; безветрие; солнце; и повсюду сидят – на плитках, бордюрах, столбиках; из отеля «Риц» пялятся зеваки; Наполеон, всегда взиравший со своей колонны в недосягаемую даль, теперь, казалось, опустил голову и сочувственно смотрит на собравшихся у его ног демонстрантов.

Такие дни… Мари, такие безумием накаленные дни… мир тронулся, покойники восстали…

Я лежу и меня носит; не выдержал, приподнялся на костылях посмотреть, что там за шум за окном; напрасно беспокоился, все то же – они: ломают тротуар, тянут мусорные бачки, доски и диван, на котором последние два месяца уютно ночевал клошар с собачкой, – все это станет частью баррикады, тромбами в венах моих строк. Бессилие и ярость. То, что сейчас происходит на улицах Парижа, мне настолько отвратительно, что я бы хотел превратиться в коктейль Молотова, полететь, разбиться и сгореть, оставив после себя след копоти на мостовой.

Вчера я был в «Одеоне»; два флага над театром – черный и красный…

Я, Клеман и Филипп по прозвищу Фидель; в десять часов вечера на площади Одеон; была толпа, Фидель нас провел (он там свой), над входом в театр висели черные и красные флаги, стояли парни с факелами, играла странная африканская музыка, кто-то что-то кричал, пять девушек, танцуя вокруг полыхающей бочки, на публику сжигали пеньюары, журналы мод, выкрикивали лозунги, молодежь им аплодировала, красные ленты, черные, девушки рассыпали перед толпой косметику и призывали топтать, уничтожать фетиши общества потребления, одна избивала палками манекен в корсете и колготках, другого манекена таскали за ошейник и хлестали плетками, вокруг смеялись, кричали, пели, размахивали флагами, красными, черными, девушки визжали, им было лет семнадцать, красивые и безумные…