Тут я и упал. Да, вот так. Грохнулся, покатился вниз. Вспышка от боли, или от удара головой о металлическую набойку на ступеньке. Не знаю, сколь долго я лежал так, в ладье мрака и тишины проплывая по мертвому озеру, подо мной бездна, а вокруг материя, сквозь нее рвется буря, всполохи молний, рокот грома в отдалении… по бесконечной лестнице ко мне сошла мадам Пупе́, она позвала мсье Жерара, вызвали «скорую», которая не торопилась, потому что в это время все еще шли уличные битвы, титаны и атласы, аяксы и кентавры, всех нужно было подобрать, отвезти, поместить, подлечить, а тут я, почти никто, им со мной было отнюдь не просто, знаешь, на узкой винтовой лестнице не развернуться, двоим-троим, как тут взяться, за ногу нельзя, взяли кое-как за бока, просунули под меня ремни, застегнули, я вскричал, мне почудилось, что меня опять пеленают: только не камзол!.. только не камзол!.. они не поняли, подумали, что я от боли, сделали укол, мне стало проще, будто выпил стакан водки, махом… одной машины оказалось недостаточно, меня выносили по частям, как великана, и везли на нескольких машинах – каждая в свою больницу… названий не вспомню, всюду меня записывали под разными именами, и в каждой больнице было полно народу, все битые, изодранные, окровавленные, стоны, ругань, охи-ахи, бинты, беготня… все это тянулось, рентген, какой-то укол, гипс, вопросы, рана кровоточила, надо мной стояли, разводили руками, записывали имя, я сбивался, язык стал неповоротлив, слова растягивались, как жвачка, как смола, как патока, ребро ныло, так сильно, будто кто-то внутри меня пел, я дышал с трудом, мою грудь щупали, проверяли – скрипит или нет под кожей, есть там воздух или нет, вопросы, вопросы… объяснения: если скрипит, как резина, под кожей – воздух, значит, легкое надо зашивать, ну, отвечайте, что чувствуете?.. слышно?.. вдвоем-втроем, наклонялись, нажимали, слушали… давайте еще рентген!.. ох, легкое, слава богу, зашивать не понадобилось, ребро треснуло, но не было сломано, трещина, пустяки… зато нога… ох, нога!.. да, ваша нога, мсье, увы… что?.. нет, никакой ампутации, вы что, нет, но придется повозиться, придется вам потерпеть… не знаю, сколько часов ушло на мою ногу, не знаю… собирали наново, скрепляли штифтами, свинчивали, один винт, другой, стягивали, я кричал, мне сделали еще один укол, возможно, два, я плохо помню, как ехал обратно, поднимали наверх, вносили в комнату, кажется, не в один присест я вместился, неожиданно для всех и для себя самого я оказался огромным, как целый кит, выброшенный на берег… потребовалось несколько санитаров… восемнадцать рук и столько же ног… меня тянули, как пушку, застрявшую в грязи, наверх, на чердак, чтобы из разбитого окна вести прицельный огонь, бах!.. вылетаю ядром, лечу, пробиваю стену – и я снова в «Одеоне»!.. Я, Фидель, Клеман и еще несколько студентов – стоим, курим, говорим:

– Как дела у Жюли?

– Я не знаю…

– Ты с ней или нет?

– Сейчас не до этого.

– А что так? Что тогда делать?

– Вот именно! Абсолютно верно. Что делать – неясно.

– Хаос.

– То ли еще будет!

Нас приглашают поближе к сцене. Манифест, аплодисменты, топот. Сколько радости!

– Смести к чертовой матери буржуазную культуру!

– Оргазм!

– Экстаз!

– Свобода!

К нам подходит американец; знакомимся; он – рок-музыкант; я тоже бывал в Америке; откуда я?.. из СССР…

???

Отходим в сторонку – я, Клеман и Джонни. Пьем виски американского рок-музыканта; угощаемся Lucky Strike.

На нас смотрят; нам улыбаются; мы продолжаем говорить по-английски; в этом что-то есть анекдотическое: встретились как-то русский, француз и американец; я понимаю, что молодым людям нравится, как это выглядит со стороны: вот стоят американский рок-музыкант, русский журналист и француз-социалист, курят американские сигареты, пьют виски, говорят по-английски… – да, в безумные дни революции, в театре «Одеон», понимаю, со стороны это выглядит очень здорово, поэтому они улыбаются, глядя на нас, смотрят с восхищением… но: мы же мололи чушь! При этом надрывали глотки, чтобы перекрикивать вопли со сцены… Я говорил слабо, английский Клемана тоже был ужасно корявым, и все мы были сильно нетрезвыми… американец с важностью рассуждал об изоляции… он был в Берлине, видел Позорную стену, он был возмущен… Wall of Shame… я сказал, что понимаю его, потому что я прекрасно знаю, что такое изоляция, я сказал, что мне стыдно за это, и не мне одному…

Клеман исчез, мы остались вдвоем; Джонни сказал, что он устает от французов, Париж на него плохо действует:

– Все время тоскливо, тягостно на душе… блеснет что-то разок, а потом тяжелое похмелье несколько дней… У этой революции тоже будет долгое и тяжелое похмелье… Ты пробовал мескалин?

– Нет.

Он дал мне конфету, я положил ее в рот, мы отправились блуждать по театру… Джонни продолжал бормотать, я многое упускал, восполняя пробелы собственными мыслями, наши идеи переплетались; очень скоро мне начало казаться, что я говорю его языком, причмокиваю его губами, смотрю на окружавший нас мир его глазами, говорю на смешанном гибридном языке, и то, что я произносил, было прекрасной и абсолютной истиной; я знал, что от многочисленных столкновений с грубой действительностью моя личность, как и личность Джонни, испещрена ссадинами, трещинами и шрамами; с раннего детства мне приходилось скрывать мою душу так глубоко, что она стала меньше сморщенного ореха; Джонни кивает: да, брат, и меня изоляция многому научила: во-первых, я понял, что каждый живет в карцере, во-вторых, личность, окруженная бесконечно безличным абсурдом, столь унижена, задавлена, как даже женщина в рабстве не была, моя личность никогда не была свободной, и мне не хватает сил и времени, чтобы успевать воспринимать все эти бесконечно быстрые и сложные сигналы, которые летят в меня, как метеориты из космоса.