Пока мы ехали, никто на плотике не произнес ни слова. Мало-помалу мои глаза привыкли к темноте. В небе мерцали звезды. Вильгельм сидел у руля, подавшись вперед и напряженно отыскивая на берегу место, где мы могли бы пристать. Мы обогнули мыс, у которого бурлили волны, утесы вздымались высоко к небу, а груды острых камней вдавались далеко в море, и наконец, к моему несказанному облегчению, оказались в более спокойных водах. Когда мы приблизились к берегу, матросы на веслах стали грести аккуратнее и медленнее, так что наш плотик бесшумно скользил по поверхности моря. Нашим взглядам открылась отлогая песчаная полоса, хорошо различимая в свете звезд. К ней они и направили плотик.

Вильгельм выскочил на мелководье и махнул рукой в направлении дюн. Тогда я и увидела то, что все они уже заметили, – дом с темными окнами и одним дымоходом, на верхушке которого сидела белая чайка. Я знала, что чайки любят греться на верхушках печных труб. Значит, где-то там горит огонь и скоро я буду сидеть у него, в тепле и безопасности. Вильгельм вытащил меня из плотика и поставил на песок рядом с ним. Потом склонился ко мне и положил руки мне на плечи:

– Это Англия. Иди туда, в дом, ja? Там твои.

С этими словами он протянул мне флягу и небольшой бумажный пакет. Судя по запаху, там лежали колбаска и хлеб.

– Wasser. – Он постучал пальцем по боку фляги. – Wasser. Ist gut. И еда. Захотите есть, ты и твой мишка, поедите. – Его товарищи уже настойчиво звали его обратно на плот. – Ich kann nicht bleiben, mein liebling, – произнес он. – Wir müssen nun gehen. – Он протянул руку и коснулся моей щеки. – Entschuldigung[26], – сказал он. – Все, мне пора. Прости нас. Прости нас за «Лузитанию».

С этими словам он развернулся, оттолкнул плотик и запрыгнул в него. Я провожала их взглядом, стоя на берегу, пока они не исчезли из виду. Снова остаться одной было грустно и страшно. Я огляделась по сторонам. Пейзаж вокруг был угрюмый и неприветливый. Остров как будто зловеще щерился на меня, а море ворчало и шипело. Это было не то место, где мне хотелось бы быть. Но я напомнила себе, что в доме на вершине холма есть огонь, и люди, которые впустят меня под свой кров, и горячая еда, и мягкая постель. Эта мысль заставила меня немедленно двинуться вверх по крутому песчаному склону. Чайки, гнездящиеся повсюду на скалах, провожали меня подозрительными взглядами. Оставалось лишь надеяться, что обитатели дома окажут мне более радушный прием, чем птицы.

Наверное, я должна была испытывать желание поскорее встретиться с этими людьми, снова услышать английскую речь. Но я понимала, что мое появление неминуемо вызовет вопросы, массу вопросов о том, кто я такая, откуда родом и как появилась на острове. А я ни на один вопрос ответить не смогу. Даже то немногое, что я помнила, – а это были совсем крохи, – я физически не способна была рассказать. И почему так, я тоже не знала. Ну и каким образом я могла объясниться, поведать им все это?

Вблизи дом оказался гораздо больше, чем выглядел издали, он нависал надо мной, прочный, сложенный из камней, сурового вида. Трава вокруг него была выкошена. Чайка, сидевшая на печной трубе, даже не шелохнулась, когда я приблизилась к входной двери, а продолжала сидеть на своем месте, такая же безмолвная, как и сам дом. Думаю, я уже по этому безмолвию поняла, что в доме никого нет, что в нем давным-давно никто не живет, еще прежде чем обнаружила, что нет ни двери, ни стекол ни в одном из окон. Я переступила через порог и очутилась в доме, вместо крыши у которого по большому счету было открытое небо. В дальней стене виднелся очаг, с обеих сторон обложенный камнями, но больше никаких признаков людей тут не было – ни мебели, ничего. Это были заброшенные развалины, и в них теперь обитали одни только папоротники, ежевика да плющ, который увивал стены и выглядывал из окон. Наверху вдруг закричала чайка, точно заявляя мне: «Это все мое! Мой дом! Убирайся прочь!»

Потом, все так же сердито покрикивая, она снялась со своего места на верхушке трубы и скрылась в ночи.

Тут неожиданно хлынул дождь, настоящий ливень, и я, очнувшись, бросилась искать какое-нибудь убежище. Кроме очага, укрыться оказалось негде. Здесь, под единственным уцелевшим участком крыши, можно было найти хотя бы какую-то защиту от воды и ветра. Я продралась сквозь зеленую поросль и забралась в очаг. Я сидела на каменной плите, забившись в угол, и куталась в мое одеяло. Пережду здесь до рассвета, думала я, пока не станет светло, а потом отправлюсь на поиски другого дома, в котором кто-нибудь живет, где меня ждут приветливые лица и теплый прием, на который я так рассчитывала и которого так ждала.

Совсем замерзшая и мерзнущая с каждым часом все больше и больше, я не могла заснуть. То была самая длинная ночь в моей жизни. Как только на ночном небе погасли звезды, при первых же проблесках серого света еще до зари я уже была на ногах и поспешила покинуть разоренный дом, с облегчением вздохнув, когда его пустота осталась позади. Я взяла с собой все свое имущество: мое одеяло, моего плюшевого мишку, флягу с водой и пакет с едой – и с надеждой в сердце отправилась обходить остров в поисках других домов, в поисках того, кто принял бы меня и помог. Я не имела ни малейшего представления ни насколько велик этот остров, ни сколько на нем может оказаться домов и людей.

Мне понадобилось всего ничего, чтобы с упавшим сердцем понять, что никаких других домов на острове нет вообще. В зарослях папоротника я наткнулась на остатки чего-то, что могло некогда быть домом или, возможно, часовней, потому что неподалеку обнаружилось надгробие с высеченным на нем именем, настолько стершимся от времени, что я не смогла его разобрать. Но за исключением остатков этой постройки и развалин, в стенах которых я провела ночь, мне не удалось найти больше ничего, даже отдаленно походившего бы на человеческое жилище. Вокруг виднелись десятки других островов, разбросанных там и сям среди моря, точно какой-то великан в приступе ярости расшвырял по океану пригоршни валунов. На многих из них я даже могла различить дома, но все они были далеко, слишком далеко, чтобы мне под силу было добраться до них вплавь. Видела я и лодки – парусные лодки, гребные лодки, – как вытащенные на берег, так и стоявшие на якоре поодаль, а кое-какие и вовсе были в море. Там, далеко, были лодки, люди, дома – вот только все они были там, а я здесь.

Понятно было одно: мой остров совершенно необитаем, если не считать чаек, которые следили за мной, куда бы я ни шла, вились надо мной с пронзительными криками, недвусмысленно давая понять, что возмущены моим вторжением в их мирок. Маленькие зуйки, бродившие по прибрежной полосе среди выброшенных на песок водорослей в поисках чего-нибудь съестного, похоже, не возражали против моего присутствия, но они меня почти не замечали. Не обращали на меня внимания. Они были красивые, но меня это не слишком утешало. Меня давили мысли о моем бедственном положении, ощущение полной безысходности и одиночества. Я понятия не имела, что мне делать, поэтому решила осмотреть мой остров еще раз, более тщательно.