Мы молча шли по прямым, с каменными полами коридорам. Звук наших шагов эхом отдавался от облицованных камнем стен и сводчатых, как в соборе, потолков, в клинике стояли зеленые пластиковые стулья и столы с огнеупорным пластиковым покрытием. Полы здесь были начищены, сестринские посты застеклены.

Через час нас отвели в комнату, где уже находилась другая пара. Женщина лежала на черной кушетке, на боку, спиной к нам, и держалась за живот. Сидящий рядом с ней мужчина кивнул мне. Медсестра тронула женщину за руку.

Мы с Мари сели за стол в центре комнаты.

— Все нормально, — сказала она, сжав мою руку. Все будет хорошо, вот увидишь.

Медсестра принесла маленькую чашечку с пилюлями. Мари приняла их, запив водой, и пошла в ванную комнату переодеться.

Вернулась она в толстовке с капюшоном, с эмблемой МФШ, и в широких тренировочных штанах. Чтобы «скрыть памперсы», как выразилась она, закатывая глаза.

Мы сидели вместе, читая журналы, и ждали. И когда услышали плач, встретились взглядами и не отвернулись друг от друга. Мари наклонилась вперед и прошептала мне через стол:

— У меня так не будет.

— Хорошо, если так, — ответил я.

— Не будет, — пообещала она, стискивая мою руку, глядя мне прямо в глаза.

Она была так уверена в себе. Отложила журнал в сторону и принялась читать «Волны»[59], по ходу подчеркивая что-то для Мии.

Нам принесли какую-то еду, но она есть отказалась. Я сжевал несколько крекеров.

Я наблюдал, как Мари пытается читать, и представлял другую жизнь, где в конце концов мы обретаем ребенка, а не избавляемся от него. Где я прихожу домой радостный, а не освобожденный от бремени.

Время от времени Мари отрывалась от своего домашнего задания, смотрела на меня и улыбалась. Я представлял ее сидящей за нашим кухонным столом и нашего ребенка, спящего в другой комнате.

Когда пришла боль, она стиснула зубы. Я коснулся ее руки. Она посмотрела на меня, и я снова ощутил, что это такое — быть настолько любимым и не любить в ответ. Скоро она отпустила мою руку, встала и неуклюже прошла в ванную комнату.

Я смотрел, как закрывается за ней дверь. Услышал, как щелкнула задвижка.

Я сидел за столом под флуоресцентной лампой и слушал ее гудение. Потом услышал звук спускаемой в туалете воды, низкий рев жидкости, засасываемой в утробу здания.

Когда Мари вышла, на ней была уличная одежда. На плече висела сумка. Все было просто и безыскусно. Вся ее прежняя ложь не имела значения. Я смотрел на приближающуюся ко мне Мари, и мне хотелось ее защитить. Какую бы боль она ни перенесла, Мари смотрела на меня ровно, практически не морщась, отказываясь выказать малейшую слабость.

— Ну, вот и все, — сказала она. — Вызови медсестру.

Мари измерили температуру. Послушали сердце.

Затем мы снова оказались в длинных, облицованных камнем коридорах. Искали выход.

Прежде чем выйти на улицу, мы сели на низкую скамейку. Я поцеловал Мари в лоб.

— Я счастлива, — прошептала она, глядя на меня сверкающими глазами.

В школу мы приехали на разных такси. Там она вернулась к своим занятиям, а я — к своим.

Выглядел он ужасно — бледный, измученный, темные круги под глазами. Боже, как же он исхудал. Он перешел улицу и поцеловал меня, крепко обнял. Впервые мы касались друг друга на людях. Мы стояли перед станцией, тут же все эти такси в ряд, с зажженными фарами.

Потом мы сидели на заднем сиденье, и такси мчало нас к нужному адресу. Он ничего не сказал, поэтому я объяснила водителю, куда ехать. Подумала, что никогда не слышала, как он говорит по-французски. И тут же почувствовала, что могла бы заботиться о нем. Я попыталась представить, как знакомлю его со своими родителями.

Когда мы остановились перед больницей, какая-то часть меня была счастлива. Может, это отвратительно — ощущать, что я была счастлива, что буквально все в то утро доставляло мне удовольствие. Но иначе я бы солгала. Посреди этого страха, тошноты я была там с ним. Мы были вдвоем. В унылой комнате ожидания мы сидели, держась за руки. Там находились другие пары, какие-то люди вокруг, но тем не менее он обнимал меня все это время. То есть словно ему было безразлично, узнает кто или нет. Я готова была сидеть так целую вечность, пока он меня обнимает.

В любом случае первую пилюлю я приняла накануне вечером. Это уже началось.

В конце концов нас вызвали. Там находилась еще одна пара. Женщина страдала. Она плакала не переставая, но я от нее отключилась. Ее присутствие мне мешало, а все эти звуки сводили с ума. Я села за стол и сделала вид, будто читаю книгу, которая была у меня с собой. Но на самом деле я гипнотизировала себя. Уставилась в одну точку и сосредоточилась на ней, пока не исчезла внутри себя, пока все внутри меня не замедлилось.

Я чувствовала себя унизительно с этими жуткими прокладками в трусах, сидя вместе с ним в этой ужасной комнате с этой плачущей женщиной. Мне захотелось оказаться в другом месте. Уставиться в стену и исчезнуть.

«Хотя бы это было у нас общее, — думала я, — наша способность исчезать».

Он без конца дотрагивался до моей руки и спрашивал, все ли у меня хорошо, но даже он начал действовать мне на нервы. Хотелось быть совершенно одной или потерять сознание, чтобы это уже произошло, и очнуться потом в его постели. Но с другой стороны, я была уверена: как только это закончится, он меня оставит.

Тогда я снова стала представлять себе лицо ребенка. То есть лицо, которое я ему придумала. Отчетливо. У него в квартире была фотография, где он младенец на руках у матери. Они сидят на пляже, и его мама, такая красивая, держит его на руках. А у него большущие глаза и на голове маленькая хлопчатобумажная панамка. Вот так, по моим представлениям, выглядел наш ребенок. Выглядел бы наш ребенок. И как бы я ни сосредоточивалась, как упорно ни пыталась исчезнуть, это лицо возвращало меня назад.

Я знала, что он уже умер или умирает. То есть я понимала, что это не было ребенком, что это еще толком не сформировалось. И все равно продолжала представлять, как он борется внутри меня. Продолжала видеть, как он тянется ко мне.

И все это время, что я сижу там, думая о его маленьких ручках и милом круглом личике, он держит меня за руку и спрашивает: «Тебе что-нибудь нужно, Мари? Ты хорошо себя чувствуешь, Мари? Больно?» И я думаю: «Да, больно». Хочу сказать: «Да, больно. Да». Я хочу сказать: «Я продолжаю видеть этого ребенка, и он выглядит, как ты на той фотографии в твоей квартире, где ты с твоей красивой мамой, и на самом деле я не хочу его убивать. Я хочу его родить. Я хочу его родить и жить с тобой, втроем вместе с тобой до конца жизни».

Но я ничего не говорю, а просто сижу, притворяясь, будто все отлично, делая вид, что читаю.