и есть опьянение, но не пьянство, и потому запрещение, относящееся к пьянству, тут неприменимо, что и оправдывает отношение турок к сему напитку, совершенно такое, как греков или армян. А евреи, разве они пренебрегают этой божественной влагой, разве ею кто-нибудь пренебрегает, скажите, пожалуйста?

Яблок долго должен был наливаться на солнце, щедром солнце, чтобы произвести такую влагу. Он должен был расти на защищённых горами склонах, оберегаемый от советского ветра, охраняемый от африканского ветра, чтобы налиться такой роскошью. Разве вы думаете, что он упал на землю, когда начали трясти дерево? Или мальчишки сбили его палкой? Как бы не так. Разве из такого яблока, ушибленного или битого, получилась бы такая водка? Его осторожно сорвали, приставив к яблоне лестницу, длинную лестницу из одного только ствола, к которому прибиты перекладины. Сорвали и бережно положили в корзину, и не грубые мужичьи руки, а женские руки ослепительной белизны, не загорающие на самом жестоком солнце, не краснеющие на самой нехорошей стуже, с лепестками-пальцами, которые, прикоснувшись к яблоку, заставили его ещё сильнее натужиться и покраснеть. Пейте за эти, ещё пейте за эти руки. Теперь вы начинаете понимать, почему до такой степени хороша эта водка? Обласканный солнцем, морем и женскими руками, разве яблок мог дать другую струю? Пейте. Яблони растут вокруг поляны, на которой пасётся вернувшийся домой скот и расхаживают куры. С утра волокут лестницы и срывают разом со многих деревьев. С дерева к дереву перекликаются женщины, сначала по именам, а потом затягивают песню. Знаете, как поётся эта песня? Первая, запевало, если хотите, поёт одну строчку, не больше, а потом все хором повторяют эту строчку. А затем очередь второй, которая поёт новую строчку, но на ту же рифму, обязательно в рифму, и потом хором вторую строчку. А потом третья, третью обязательно в ту же рифму, и потом хором третью. А затем четвёртая, четвёртую обязательно в ту же рифму, и потом хором четвёртую, и так далее. И пока собирают яблок, не прекращается песня, долгая-долгая песня и всё на одну и ту же рифму. Вы понимаете теперь, почему у вас разливается огонь по жилам?

А знаете вы, о чём поют женщины? Или вы не знаете, что нужно женщине? Мужчине нужно многое – и не перечислить, не перечесть, чего только ему не нужно. А когда что ему не удаётся, на помощь приходит философия и поддерживает мужчину. А женщину – никакой философией её не прокормишь, чисто мужское это занятие. И нет у неё многого и многих мечтаний. Жениха, вот чего ей надо, – остальное вздор. И с утра до зари вечерней только и поют девушки, что о женихе. Только потому поют и сочиняют поэмы, что им жених нужен. Вот дайте им выйти замуж. Строчки не придумают, ноты из них не вытянешь, когда есть, кто надо, к услугам. А теперь и голос, и таланты – всё от желания. Солнце ещё не остыло, хотя наступает осень. Оно, после столькой жары изнуряющей, светит особенно ласково. Нежностью пропитано солнце, и белесоватое небо, и пейзаж начинающих розоветь деревьев, нежностью напитаны девичьи надежды и песни. Нежности, ещё нежности, как можно больше нежности. Вот почему до такой степени нежна эта водка. Ах, вы думаете, это всё? Нет, это ещё только начинается. Сорвать яблок ещё не значит добыть божественную влагу. Нет, это ещё только начало длинной истории. Но Ильязд уже потерял охоту слушать своего внезапного собеседника. Он отправляется неверным шагом от стола к столу, сперва к столу, где рулетка, что-то ставит, проигрывает, потом идёт к вертящимся колёсам, выигрывает, получает какие-то билетики и, сделав круг, усаживается снова за столиком. Наргиле, нет, водки. Конечно, когда ничего не удаётся, приходит на помощь философия. За здоровье философии. Правы философы, вот нищие оборванцы, выплюнуты чёрт знает куда судьбой, а разводят философию, и им всё нипочём. Ильязд тоже разводит философию, и Ильязду всё нипочём.

Философия ничем не отличается от водки. Или, правильней, доступ к ней легче через водку. Или, наконец, как там не философствуй, и водка остаётся водкой и всем, что с водкой связано. Нет, к чёрту философию. Философия – удел Облачка, потому что Облачку ничего другого не остаётся. А Ильязд, разве ему нужна какая-нибудь философия, когда у него такая жажда, когда такое беспокойство испепеляет его? Философия – удел бесчувственных[214]. Ильязд чувствовал. Он сидел на плетёном табурете, покачиваясь, глядя, как солнце с любовью смотрится в рюмку с водкой, любовно оглядывает своё детище. Солнце, ещё солнца. Будем как солнце[215] – откуда это? Какой бесконечной далью казалась ему литература, лозунги, программы, словом, философия. Ах, какого чёрта было смеяться над Облачком, когда он сам, Ильязд, такая же философия, когда жизнь, вместо того чтобы уйти на самые простые, естественные, языческие вещи, любовь, удовольствие, на то, чтобы дышать, потеть, употреблять, есть, пить, отправлять нужду, вместо животного, настоящего, ушла на какие-то бредни, изыски, рассуждение вокруг и около, убеждения, стремления, достижения и прочую чепуху. Жизнь ушла на философию. Он думал о яблоке: произросло оно, сорвано было женскими руками, сравнивал себя с ним, проникаясь к самому себе такой жалостью, что нельзя было удержаться от слёз. Жить, самой обыкновенной жизнью – вот что надо было, и как бы начать всё сызнова?

В его отягощённом сознании мысль о философии ради дурачества скользнула, но теперь она не остановила его внимания. До чего противны в этот момент были и Стамбул со всеми его красотами, и турки со всей их живописностью, Озилио со всей его мудростью[216], и София с её мудростью и величием! Если бы он мог сию минуту перенестись куда-нибудь как можно дальше от всех этих петых и перепетых красот, от искусства, от всего, перед чем надо преклоняться, от покоев и соборов, в которых надо ходить на цыпочках и без шапки и откуда надо выходить пятясь, от всего этого никому не нужного великолепия, созданного людьми по глупости, по порочности человеческой породы, и от которых время, единственное приличное существо, не успело пока оставить груду развалин и мусора. С каким бы наслаждением приветствовал смерть пьяный Ильязд, если бы земля могла вдруг раскрыться и поглотить его со всеми Константинополями, прошлыми и будущими, Софиями и философиями, бардаками и посольствами, блядьми и султаншами, всё без остатка, всю эту мерзость проклятую, идиотскую, придуманную для самообмана, самоунижения, самоистязания, гнусную ерунду, соблазнительный и решительно никому не нужный призрак вонючего города, нечистоплотных людей и, что ещё хуже, питающихся мертвечиной умов и сердец.

Среди всего этого позорного кладбища