полиция и начала опрашивать присутствующих, все единогласно отвечали, что настоящим виновником должен считаться начавший, и это вот тот русский, валяющийся около. И потому единственным задержанным и доставленным в помещение английской полиции оказался Ильязд. Тут старый знакомый запах карболки и флотского табаку быстро отрезвил его. Его оставили в убогой комнате, одного, немного очухаться, а потом вызвали к лейтенанту. Лейтенант был женственным и самым обыкновенным пошляком, с криками, ничем не выходившими за пределы классического лексикона. Но обвинения, предъявленные им Ильязду, и требование невероятных признаний окончательно отрезвили Ильязда.

– Знаем вас, ёбаных русских. Вы думаете, не знаем, что вы затеваете восстание в городе, что даны всем директивы устраивать истории, чтобы доставить хлопоты английским властям и, пока полиция будет занята на стороне, приступить к исполнению задуманного? Разве это убийство на празднике не результат нарочитого скандала? Но мы вас держим и так не выпустим, извольте выдать собеседников.

Так как Ильязд пробовал уверить капитана, что тот ошибается, приписывая ему подобное, пытаясь подкрепить свои указания ссылками на свою бывшую службу у англичан, его выволокли в другую сторону, обещая его поджарить. Ильязд ожидал побоев. Но ему показали нечто иное. Прикреплённый к стене, держался прибор, походивший на костюм водолаза или средневековые латы, и на котором бросалась в глаза марка, указывающая на его изготовление в Америке. Электрические провода шли в стороны от прибора.

– Ах, вот это вас заставит говорить. Были и не такие упорные, как вы, а всё выложили. Вы думаете, что мы, англичане, стесняемся с такой сволочью, как вы все, русские, турки или греки? Как бы не так. Прошлый раз пойманного на мосту полчаса продержали в латах, всё усиливая ток, уже жареным мясом стало попахивать, не выдержал, всё выложил. А когда вынули его, то не только был без единого волоса, все сгорели, но и чёрным, словно негр. Думаете, до этого выдержите? Как бы не так. При первом же токе взмолитесь. Хотя мне бы доставило большое удовольствие поджарить наконец русского.

Англичанин жевал табак, утирая рот рукавом, сплёвывал после каждой фразы и хохотал, показывая гнилые зубы.

– Ну что, не одумались, не боитесь, хотите, чтобы запахло обезьяной, даю вам ещё одну минуту.

Ильязд кричал и доказывал, сам не зная что. Что он служит у американцев, что его не смеют подвергать пытке и прочие признаки малодушия[220]. Лейтенант, поставив напротив стул, продолжал жевать табак и время от времени покатывался от хохота[221].

Окна участка выходили на улицу и, вероятно, на Золотой Рог, и хотя не было видно, но чувствовалось: за окном ласкающее солнце и изумляющее небо и неведомые возможности, рассеянные в воздухе[222]. Неожиданно пара голубей опустилась и стала ворковать у окна, увеличивая своим присутствием сентиментальную трогательность картины. И как бы для того, чтобы доказать ещё раз, что всё это одна и та же невыносимая литература, ирландец вдруг перестал жевать табак и ни с того ни с сего приказал подручным освободить Ильязда[223].

14[224]

Разумеется, Рамазан всегда остаётся Рамазаном, но когда он совпадает с серединой весны, словом, не слишком придвинут к летней истоме и чужд также холодных ветров, то лучше удаётся вкусить прелести дневного покоя и ночных веселий, и так как в том самом году Рамазан пришёлся через несколько дней всего после Святого Ильи, да ещё выпала в Константинополе удивительная такая весна и золотой рог полумесяца висел над Золотым Рогом, отчётливый на нежелающем погасать небе, и мальчишки после дневного мыканья по набережной слышали вдруг грохот и кричали радостно: «Пушка», – и пускались немедленно в пляс при звуках проснувшегося пианино, то и Ильязд с чувством исключительного благодушества напялил данную ему Хаджи-Бабой феску и отправился в сопровождении последнего на торжественную службу в Айя Софию. Предстояло присутствовать при соревновании множества братств, собравшихся сюда из окраин и предместий константинопольских, ради благочестивого соревнования в звуках и танцах[225]. Ещё раз каждое братство подводило итоги своей философии и всенародно провозглашало своё миросозерцание.

Хаджи-Баба явно отдавал предпочтение волчкам[226]. Не только потому, что принцип вращения увлекал более других, но и на основаниях, которые он преподнёс Ильязду в таком виде:

– Как не крутись, не уйдёшь от двух, от да и нет, земли и неба. Не надо считать, что двойственность есть непременно борьба добра со злом. Нет, зло также дополняет добро, как земля дополняет небо. И поскольку нам даны руки, простёртые к небу, и ноги, ходящие, то и движения рук выражают вещи возвышенные, а ноги – низменные, и так как в языке есть гласные и согласные, и гласные стремятся к небу, а согласные довлеют земле, то и в танце, передавая жестом священные тексты руками, передавать надлежит игру гласных, а ногами – согласных.

Ты вот – поэт, а думал ли ты как следует о гласных? Обрати внимание, какая разница в их изображении у народов, изображающих бога и не признающих изображений. Европейцы рисуют богов по греческому примеру, и какая разница в их письменах и греческих.

Их пропустили в глубь мечети безо всяких затруднений, так как личность Хаджи была гарантией его спутнику. Но чтобы дать Ильязду возможность видеть лучше зрелище монашеского диспута, Хаджи поднялся с Ильяздом на хоры, где и пребывание гяура[227] было спокойнее.

Освещение было исключительным. Мрамор и уцелевшие в глубине кораблей мозаики отражали пламя, и под перекрёстным огнём свеч[ей] середина храма была наполнена светом без теней, в котором фигуры людей двигались, словно не прикасаясь к полу. Голоса, отдаваясь от купола, звучали не обрываясь, переливаясь из одной ноты в другую, неожиданно для Ильязда обнаруживая, каким удивительным вокальным инструментом была эта постройка[228].

Служба, по-видимому, давно началась. Уже не читали литаний[229], и только один за другим выступали братства, представляя взорам столпившихся тысяч затейливые наряды и ещё более затейливые движения. Толпа казалась во мраке одноцветной. Но стоило выделиться из её среды братству, как вступало оно в полный свет, ослепительное и лучезарное.

Сначала выступили дервиши в высоких тюрбанах и длинных юбках, отягощённых складками. Медленно начали они вертеться, развевая юбки, постепенно подымавшиеся, образуя параллельно полукруги. Вскинутые их руки, напряжённые и вытянутые, но бессильные в кистях, так что кисти свешивались вниз и бились во время танцев, трепетали, возносили их вверх, и вскоре, потеряв всякую связь с полом и покачиваясь, бесплотные тени, прозрачные иноки, не отбрасывавшие теней, носились они призраками по плитам мечети. «Мир есть волчок, пущенный рукой Господа»[230] – вспомнил Ильязд. А вместо додекаэдра два конуса, касающиеся вершинами в талии. И странное дело, (точно) платья и