Змей, точно раздираемый развернуться в собственной агонии и огне, посмотреть, что стрясется дальше в этом бургойном воздухе, лишь пронзил и стал — и хотя без глаз, а в слепоте — Гигантским Змием, ему удалось свершить лизок неба зеленым языком с громадной замедленной тщетностью, я услышал и почуял, как вздох пересек все поле —

Все ниже Птица, медленно, крыла вольны, спускаясь, с величьем и невероятно с медленными огромными локонами позолоченных бортов, черная, как Иона, громоликая, немоклювая.

И едва Змей изогнулся еще раз обернуться кольцом вкруг обода Парапета и попытался извлечь свою задницу из сотни миль огромности и слизи — могучее зеленое кольцо повернулось на солнце, скользя преисподними массами и испареньями, а клинышки налипшего зла отваливались с бока Змея и падали в бучу его разверта — Все бежало в ужасе от подобной близости, он выстрелил собственными пушечными тучами детонации и напасти — и вся до крайности река почернела —

Едва случилось это — Огромная Черная Птица спустилась и подхватила его единым могучим челюстным движеньем Клюва, и подняла его с Хрястом, что прозвучал, как дальний гром, а всё у Змея треснуло и вытянулось, слабо борясь, плеща потом —

Подъяв его одним гигантским движеньем, что было медленно, как Вечность —

Возметнувшись ввысь со своим уродливым беременем — Покатушечный пудинг змея, извилин, что бились во всякую сторону на отпечатанных небесах бедной жизни — как вообще могло что-то взять подобное себе в клюв —

И поднявшись в ослепляющую синюю дыру небес в облаках, пока все птицы, орлы, перистые мозги, воробьи и голубки Вякали-да-Якали в звенящем золотым колоколом утре Завивилины, дикое вервие Майской Поры набрасывали поперек Колокольни, колокол звякал динь-доном, Господь восстал Пасхальным утром, маргаритки возрадовались в полях за церквями, всемогущие покои воцарились во клевере — ввысь подымались огромные чудовища, покинувшие нашу Весну! Наша Весна свободна стоять под паром и зарастать сорняками в собственных зеленых соках.

Прочь — вверх — все выше возлетает птица, уменьшается до первоначального Гигантского Птицеоблака, в небеса смотрю и я, и все смотрю, и не могу поверить в перья, не верю в это, не верю в Змея — Плывущие вещи в таком далеком Высоке мирны и очень дальни — они покидают землю — и удаляются в неземную синеву — их ждут воздушные небеса — они кранятся и точают — в них, железно спокойных, кажется, чуется что-то смешное, чем меньше они — Небо чересчур ярко, солнце чересчур безумно, глаз не способен следить за величественным экстатическим полетом Птицы и Змия в Неведомое —

И говорю вам, я смотрел сколько мог, и все пропало — совершенно исчезло.

А Доктор Сакс, стоя рядом, засунув руки в карманы, разинув рот, воздел искательный свой профиль к загадочному небу — его одурачили —

«Будь я клят, — молвил он в изумленье, — Вселенная сама избавляется от собственного зла!»

Того чертова червя изгнали из его норы, мировое захолустье освободилось —

Колдун не обрадовался, но мировое захолустье освободилось —

После я несколько раз видел Доктора Сакса, в сумерках, осенью, кода детишки прыгают вверх-вниз и орут, — он теперь занимается лишь ликованьем.

Я отправился домой вдоль по диньдонящим колоколам и маргариткам, вставил в волосы розу. Снова миновал Грот и увидел крест на вершине этого горбика камней, увидел каких-то франко-канадских старушек — шаг за шагом они молились на коленях. Нашел еще одну розу, и вставил еще одну розу себе в волосы, и пошел домой.

Ей-богу.

Написано в Мехико, Теночтитлане, 1952 Древней Столице Ацтеки