его в рабство, заковали в цепи, поставили работать. Работал он хорошо, вел себя смирно, тогда цепи сняли, определили на более легкую работу и разрешили передать весточку домой. За выкуп пообещали отпустить.

Жена рыбака продала все на свете, одолжила, у кого могла, и собрала деньги. Вернулся рыбак через три года, жену обнял и детей, жители деревушки сложились, помогли с лодкой и снастями рыболовными. Он умелый и ловкий, быстро поднялся, купил дом, и все пошло как прежде.

Казалось бы, живи да радуйся, а нет, тошнехонько ему стало. Ходил по деревушке чернее ночи, пить стал, злиться. Отцу моему по секрету рассказал – они с детства дружили, – что жалеет о возвращении. В рабстве у мавров ему сытнее, чище и спокойнее жилось. Так что завидовать им нечему и злиться не на кого, а уж ворожить из-за нашей тощей да опасной жизни только дурной будет.

– Глупый ты, глупый, – Лурд усмехнулся. – Все мошной меряешь. Не богатству они завидуют, а вере нашей. Правильной, истинной вере католической. Душа их, хоть и басурманская, но правду чует, потому и бесится.

– Если бы по-твоему было, – возразил Хуан, – так все мавры давно бы в христианство перешли. А они чего-то не спешат, чем ты это объяснишь?

– Страхом объясню. Муллы вместе с эмиром мусульман за горло держат. Шаг в сторону – секир-башка! Запугали людей! И звездочеты мусульманские, чернокнижники проклятые, морок напускают. Есть у них всякие тайные книги, в которых разные зловредства описаны, как завоевывать сильных людей и оказывать влияние на слабых.

– Ну, знаешь, – вмешался незнакомый голос, – у нас святая инквизиция тоже не подарок ко дню рождения. Черных книг они не держат, но дыба, испанский сапог и костер одинаково подчиняют и сильных, и слабых.

– Тихо вы, – испуганно перебил его Лурд. – Раскудахтались что квочки. Спать давайте, завтра гранд поднимет ни свет ни заря, стрельбы устраивать!

Ночью Сантьяго встал проверить посты. Караульные не спали, видимо, опасность нападения была вполне реальной и явственной. Особенно для тех, кто не один раз ее пережил. Сантьяго поднялся на кормовую пристройку и долго разглядывал темное серебро спящего океана. Из головы не шел подслушанный диалог.

«Мне казалось, – думал Сантьяго, – будто разговоры про волшебство – это удел восторженных девиц вроде Пепиты и Марии-Хуаны. Но вот взрослые, тертые люди с таким же запалом рассуждают о колдунах и забавляются историями, подобными тем, над которыми мы с Педро столько потешались.

Что общего между Лурдом, Хуаном и сестрами Сидония? Ничего, кроме рассказов про колдунов! Наверное, в тени этих историй кроется пока еще непонятная мне сторона жизни».

Он перевел взгляд на белую полоску прибоя, окаймлявшую черный берег. Где-то там, за четким силуэтом обрыва, освещенного лунным светом, прятались деревушки его родины. Угли в очагах еще тлели, разметавшись или свернувшись клубочком, спали разные люди, с разными мыслями, разными мечтами, разной судьбой.

«Однако вера у моих солдат далека от совершенства, – подумал Сантьяго. – Прежде всего мы католики, об этом не следует забывать ни при каких обстоятельствах! Когда пройдем эмират, надо будет устроить общий молебен, а перед ним произнести проповедь. Одну из тех, что говорил падре Бартоломео. Он так часто возвращался к корневым вопросам веры, что я могу легко повторить их. Настоящий командир, повторял падре, обязан заботиться не только о телах своих солдат, но в первую очередь об их душах.

Мои солдаты! Святое крещение, у меня уже есть мои солдаты!»

Сантьяго сменил позу, и перед его глазами снова заблистала лунная дорожка, рассекающая поверхность ночного океана.

– Наверное, я счастлив, – прошептал он, позволив ветерку сорвать слова с его губ и унести к берегу. – А буду еще счастливее. Жизнь только начинается!

Он вернулся в каюту, лег, не раздеваясь, и уснул, как засыпают здоровые юноши, едва прикоснувшись щекой к подушке.

Утро выдалось ветреное. Каравелла снялась с якоря и, переваливаясь на волнах, пошла мористее, огибая мыс, загораживающий вход в пролив. Ветер усиливался, зловеще свистел в вантах, становясь плотнее и порывистее. Но Сантьяго решил не отменять стрельбу, ведь бой на море может произойти в любую погоду.

В начале форкастеля, перед самым бушпритом, водрузили мишень, сооруженную из щита, на котором Сантьяго собственноручно вывел белой краской небольшой круг. Первым стрелял он сам и, несмотря на качку, засадил пулю в самую середину круга.

– Ого, – одобрительно зашумели солдаты. – Хороший выстрел! Молодец командир!

– Пистолет легче наводить, – объяснил свою удачу Сантьяго. – Он у меня по руке пристрелян, сам в цель ложится. Из мушкета будет куда сложнее. Давайте, начинаем по одному.

Только выпущенная Хуаном пуля угодила в край белого круга. Большинство с треском пробили щит, что для стрельбы в качку было совсем неплохим результатом, а две или три прошли мимо.

– Отлично, – подвел итоги Сантьяго. – Вы действительно умеете держать мушкеты в руках. Надеюсь, скоро распогодится, мы продолжим стрельбы, и я увижу, на что вы действительно способны.

Шли Гибралтарским проливом, начинающий штормить океан слал в спину «Гвипуско» длинные волны. На парусах взяли рифы, но каравелла все равно неслась стрелой. Волны швыряли ее из стороны в сторону, сбивая с курса. На палубу летели брызги и пена, ветер ревел все сильнее и сильнее. Сантьяго, хватаясь за поручни, отправился к капитану. Тот с невозмутимым видом стоял на полуюте с рупором в руках.

– Что, первый раз в шторме? – крикнул он, когда Сантьяго приблизился. Тот кивнул.

– Это волнение – игрушка для «Гвипуско»! – продолжал кричать капитан. – Зато с его помощью мы пулей промчимся мимо эмирата. Наберитесь терпения, до вечера море не стихнет. Идите к себе в каюту, там безопасней всего, не дай Бог волной смоет, что я потом скажу вашему отцу?!

Луис улыбнулся и подмигнул Сантьяго, и от его улыбки у юноши потеплело на сердце. Честно говоря, он боялся, и боялся сильно. Ему еще не доводилось оказываться на корабле такую погоду. Ветер уже не выл, а ревел, словно раненый зверь, каравелла шла бакштагом, то и дело уваливаясь под ветер в фордевинд и до самого бушприта уходя носом в зеленую мутную воду.

Сантьяго забился в свою каюту, сел возле круглого окна, выходящего на корму и закрытого толстым стеклом. Зрелище было ужасное, корму безостановочно мотало, задирая вверх, и тогда в окне возникали рваные тучи, или бросая вниз, к бешено пенящейся воде. Крепко держась за прикрепленный к полу стол, Сантьяго повторял проповеди падре Бартоломео и молил доброго Бога о спасении «Гвипуско».

Картины одна мрачнее другой сами собой возникали в его воображении. Ему представлялось, как от ударов волн