Лавлейс провела указательным пальцем. Выщелкнула нужный. Развернула катушку на свет. Бумажная лента была испещрена круглыми отверстиями. Они образовывали неповторяющиеся узоры. Не тот. Отмотала другой участок. Проверила на свет. Не тот. Лицо Лавлейс стало суровым – она напряженно думала. Отсматривала на свет участки кода. Не тот. Не тот. Не тот. Нашла нужный. Взяла маленькие ножницы для рукоделия, во всем мире называемого broderie anglaise. Выстригла кусок. Склеила концы. Подула.

– Интеллект женщины ничем не отличается от интеллекта мужчины. И то и другое – интеллект человека. Хотите делить людей – хорошо! Они делятся на умных и глупых. На талантливых и посредственных. Это никак не связано с тем, что у кого между ног. Или что записано у человека в паспорте: Англия, Россия или вообще паспорта нет.

Проверила. Высохло. Туго скрутила ленту. Вставила на место.

– Разум всегда свободен, он не знает границ, в том числе и границ между разумами других индивидов.

Выщелкнула другую катушку. Лицо ее опять стало каменным. Но и этот участок она отыскала. Взяла дырокол. Примерилась. Нанесла несколько новых отверстий. Повторила операцию на соседнем участке. Вставила катушку.

– Идеи либо просто есть. Либо их просто нет. А если есть, то они везде, всюду, они не могут быть чьими-то идеями.

Задвинула спицу. Надавила обеими руками Еве на спину, пока не услышала щелчок: заперто. Пыхтя, перекатила и откинула тело спиной на спинку кресла. Застегнула платье.

– Мистер Джон Донн замечательно написал о разуме: он Бога облетел. Очень тонко замечено. Но может, это написал и не мистер Джон Донн, а какой-то русский господин, а может, и не русский. Разницы никакой, коль сказано метко.

Невольно остановила взор на лице своего творения. Заправила падавшую на лоб прядь.

– Не так ли, Ева?

Ева открыла глаза.

Ясные и чистые, из лучшего богемского стекла, они смотрели в глаза своей создательницы.

Глава 10. Кальмар

В прихожей Пушкин лихо, насвистывая, снял и закинул шляпу на рог вешалке.

Чехов узнал в свисте старинное «Гром победы, раздавайся!». На его лице проступило нечто такое, что Пушкин весело заметил:

– Дорогой Антон Павлович, вам следует больше отдыхать.

Свист, бросок, а особенно совет возмутили Чехова до глубины души.

– Зато вы выглядите чудесно!

Вскрылись старые раны:

– Где вы были! Все это время!

К его глубокому изумлению, Пушкин порывисто обнял его:

– Мой дорогой! Я ее нашел! Вернее, она сама меня нашла.

Чехов проворчал, больше для поддержания реноме:

– Еще какая-нибудь английская дама?

Пушкин отмахнулся:

– Она разрешит все. Понимаете, все. Изменит ход событий! Спасет от ненужной гибели тысячи, сотни тысяч. Где все? Где Лермонтов?

– В нужнике.

– Что-то он часто и подолгу там просиживает, – весело удивился Пушкин. У Чехова внутри все оборвалось: он тоже заметил, но, когда слышишь то же из уст другого, да еще Пушкина, дело принимает куда более серьезный оборот.

– Не захворал ли?

– Разве мы можем хворать?

Но Пушкина слишком занимало то, что ему не терпелось сообщить остальным, и он отмахнулся:

– Вот что, мой друг, Михаил Юрьевич сам расскажет нам, если пожелает поделиться. Идемте. Идемте же, мой друг!

Дважды повторенное слово «друг» заставило Чехова позабыть тревогу. Он уже сам восторженно, не отрываясь, смотрел в голубые глаза, сверкавшие поэтическим вдохновением, оно перетекало в Чехова синим пламенем, наполняло поэтическим жаром, по ощущениям похожим на легкую влюбленность или такое же легкое опьянение. Пушкин казался ему прекрасным.

– Знали бы вы, как я спешил вам все рассказать. Клянусь, это будет лучше «Пиковой дамы»! Лучше «Годунова»! Лучше всех повестей Белкина, вместе взятых!

– А кто герой?

– Лучше Онегина!

И помчался по длинному коридору в гостиную, унося с собой синий пламенеющий морок. Лишившись его покрова, Чехов уже не знал, что и думать.

– Она, вы сказали? Героиня? Вы придумали женщину?

Донеслось уже из гостиной:

– Лучше всех!

Дело в том, что изобретением мичмана Абрикосова была подводная лодка.

***

– Подводная… простите меня… лодка?! – переспросил военный министр Меншиков. Плечи его облекал атласный стеганый халат. Голые ноги в туфлях без задника также мешали ему проявить обычное административное хамство во всю привычную мощь.

Севастопольская неудача сошла с него как с гуся вода. Не повредив самолюбия.

Но сейчас – в этот момент – господин военный министр был безнадежно частным лицом. А потому несколько растерялся.

Юноша в мичманском мундире стоял перед ним, точно пасхальный барашек. Розовый, голубоглазый, в кудряшках.

– Так точно, господин министр.

Он обернулся, боком врезал столу, лампа на бронзовой ноге ухнула вниз. Мичман успел поймать ее. Пробормотал ей извинения. Поставил на угол.

– Простите. Мичман, вы пьяны?

– Никак нет, господин министр. Извольте видеть.

Он извлек откуда-то из-за себя большую трубу, с хрустом стал развертывать на столе. Локтями смахнул несколько рамок (княгиня Меншикова, княжна Меншикова). С осенним шорохом на пол слетели бумаги. Князь Меншиков тревожно слушал назад, где за тяжелой портьерой была еще одна дверь. В будуар. Чего, конечно, мичман не знал. Министр медленно наливался краской:

– Как вы нашли меня здесь?

Пасхальный барашек тоже порозовел еще больше.

– Адрес сообщила мне одна особа.

Мичман по диагонали придавил углы ватманского листа пепельницей и пресс-папье (по пути от одного к другому лягнув кресло). Два других угла соответственно загнулись клювами, он то и дело разглаживал их рукой.

Одной особой могла быть только госпожа Гюлен. Квартира была снята на ее имя. Это тоже укрощало начальственный раж князя Меншикова. Здесь он был не господином военным министром, а пожилым любовником французской актрисы. Чашу унижения предстояло пить, делая вид, что все в порядке. Но откуда, черт побери, Гюлен знает этого молодца?!

Министр ревниво засопел.

–Свою модель подводного аппарата… – увлеченно объяснял мичман над разостланным чертежом, —я оснастил реактивным гидравлическим двигателем. Извольте видеть.

Он обошел стол кругом, задев могучим плечом картину: морской пейзаж косо повис, но не пролился.

– Осторожнее! – не выдержал князь.

Мичман пробурлил извинения. Толкнул этажерку, звякнувшую всем фарфорово-хрустальным нутром. Князь закатил глаза. Потом посмотрел на прямые, пересекающиеся, гнутые линии. Ничего, кроме линий, не увидел. Кивнул рассеянно:

– Допустим.

– Вы сразу же догадались! – просиял мичман. – Вот видите! Идея напрашивается сама! Зачем ломать голову и выдумывать бог знает что, если природа уже изобрела для нас все. Только бери и перенимай. Ласты, плавники – природа приспособила своих жителей для подводного плавания наилучшим образом. Но кто среди морских обитателей поистине впечатляет скоростью – это кальмар.

– Что-с? Только стойте смирно!

За дверью послышался шорох. Зевок. Потом душистое шипение резиновой груши одеколона. Госпожа Гюлен собиралась выйти! – запаниковал министр. Визитера надо было выпроводить немедленно.

– Все это прекрасно. Очень-очень интересно! Извольте прийти ко мне в приемные часы. Справьтесь в приемной у адъютанта о дне и времени.

Поздно.

Двери распахнулись. Мичман Абрикосов попятился, боднул задом стул, успел подхватить его за спинку лапой и так остался стоять с разинутым ртом. На госпоже Гюлен был пеньюар, отороченный лебединым пухом.

Мичман опомнился, уронил поклон:

– Уважаемая мадам.

– А, здравствуйте, – протянула руку для поцелуя актриса. – Вы и есть жених мадемуазель Мироновой?

Мичман стукнул стул