– Не смотрите на меня… Я ничего не понимаю в дамах.

– Речь о подводных…

– Тем более в подводных дамах! – взвизгнул Гоголь, тесно обнял сам себя и затих, уставив нос в пол.

Оставили его в покое.

– Под Севастополем мы добились того, что почти можно назвать победой, – осторожно принялся убеждать товарищей Пушкин. – Это важно закрепить, удержать.

– Но наш герой…

– Да, наш герой вдруг выказал сопротивление силам сюжетосложения. Такое бывает. Со мной тоже. Моя Татьяна удрала подобную штуку. Стал ли «Евгений Онегин» от этого хуже? Не думаю. Не знаю. Он стал другим, это правда. Но я готов рискнуть снова. Михаил Юрьевич, вам она не по душе?

– Дело не в ней, – процедил пространству Лермонтов. – Не для меня, по крайней мере.

– Объяснитесь.

Тот повел подбородком в сторону бумажных груд на столе.

– Извольте. Что мы делаем?

Вопрос был риторический, но Лермонтов глядел как-то слишком уж пытливо. Все переглянулись. Чехов смущенно кашлянул, скроил ироническую харю:

– Как сказал бы пошляк Даль, спасаем Россию.

Лермонтов дернул углом рта, от слов его тянуло стылой скукой.

– Мы тянем из говна глиняного бегемота. И чем больше тянем, тем больше видим, что дело обречено. Куда ни ткни, вор, а если не вор, то дурак или то и другое сразу. Какие ничтожества, орды ничтожеств, все эти чиновники, департаменты. Вы знали, Александр Сергеевич, что только при одной оценочной комиссии работают три бумажные фабрики, чтобы снабжать этих крючкотворов бумагой? И я не знал. Наш глиняный бегемот тонет в говне. Мы можем лезть из кожи вон, придумывая героев. Вот был у нас сильный, смелый мужчина, боевой офицер, человек чести. А толку? Если не удерет, любой герой сломается под тяжестью этой задачи, как спичка. А вы предлагаете – бросить все и спасать двух аркадских пастушков. Ну спасайте. Если вам так веселей.

– Что же предлагаете вы?

– Рубить с головы, – расплел руки Лермонтов и выразительно чиркнул ребром ладони по горлу. – Пока жив император, все обречено…

Гоголь пробормотал:

– Все, что ни есть чистого, живого, подлинного, обсадят клопы… пауки… мокрицы.

Он стукнул ногой, точно давя невидимых насекомых.

– Клопы, мокрицы и пауки – тоже живые существа, если придерживаться научной точки зрения, – заметил Чехов. – Природа не знает деления на чистых и нечистых.

Лицо Лермонтова погасло, снова стало непроницаемым.

«Он точно ломоть отрезанный. Который сам себя от всех отрезал, – подумал Чехов. – И еще эти походы в туалет… Понос? Запоры? А что, если вообще рак кишечника?» – В душе его холодным сквознячком тянула тревога.

– Смерть императора не поможет, во-первых, – возразил Пушкин.

Голос Лермонтова тоже стал безразлично-ядовитым:

– О, вы его вдруг полюбили? Вы?

Тон этот не понравился Чехову еще больше, ибо ему случалось видать пациентов, которые роковым образом тянули с визитом к врачу только потому, что им совестно было сказать: доктор, загляните мне в жопу. «С ним что-то сильно не так», – утвердился он в своем выводе.

– Не полюбил, – ответил Пушкин. – Но смерть одного ничего не изменит. Допустим, мы уберем с доски императора. Мы не будем этого делать, – быстро предупредил он, глянув на Лермонтова. – Мы не убийцы. Я сказал: допустим. Допустим, мы его уберем. Что тогда?

Гоголь опять затряс ногой и носом:

– Я пробовал… я пробовал… давить этих клопов… этих чиновников… Это невозможно! Расчистишь чуть, глядь – а там уже висит, наливается кровью целое клоповое семейство.

Чехов передернул плечами и исподтишка почесал спину. Ему казалось, что по ней так и бегают хитиновые лапки.

– Именно! – вскинул палец Пушкин. – Вы, Николай Васильевич, описываете цепную реакцию. Об этом и я веду речь. Что, если вызвать в этой реакции сбой! Дать всей цепи иной импульс. Импульс благородства, добра, верности, долга, любви, чести…

Чехов набрал воздуха в просторную грудь и испустил такой долгий вздох, что все учтиво ждали, пока он опустошит легкие.

А потом сказал:

– Не верю.

И тут же покраснел, потому что вспомнил, что так говаривал любовник его жены, бровастый режиссер Художественного театра. Добавил:

– Извините.

Пушкин не верил своим ушам:

– Господа. Неужели мы позволим Оленьке пойти в маскарад? Своей рукой толкнем ее в грязь? Дадим погубить себя?

– Почему толкнем? Вы сказали, таков ее собственный план. Не вижу причин ей мешать. Она хочет просить императора. Она права. Подавать прошения запрещено. Зато в маскараде она его встретит.

– В маскараде! – горько воскликнул Пушкин. – Но в маскарад… Император… Мы все знаем, зачем император ходит в маскарады!

– Зачем? – с искренним, совершенно невинным любопытством спросил Гоголь.

– О, Николай Васильевич. – Пушкин осекся. – Вы же читали «Маскарад» нашего дорогого Михаила Юрьевича. Жаль только, он в нем – блюдя целомудренную стыдливость цензоров – рассказал не все, что знал.

– Я не читал, – простодушно признался Гоголь.

Лицо Лермонтова вспыхнуло бледным огнем.

– Я согласен, – вдруг ответил он с холодной мрачностью и на римский манер поднял большой палец.

«Он говорит, что согласен, потому что на самом деле ему все равно», – догадался Чехов и возразил:

– А я нет! При всем моем к вам уважении, Александр Сергеевич. И к вам, Михаил Юрьевич. Здесь дело не в герое или героине. Пользуясь насекомыми образами Николая Васильевича, дело – в паутине.

Он демонстративно опустил большой палец.

– Николай Васильевич? А вы?

Глаза Гоголя забегали.

Лермонтов скривил губы:

– Вы хотите знать, Николай Васильевич, зачем император ходит в маскарад? Извольте. Ради отдельной ложи. Совершенно темной. Там приготовлены бутылка шампанского и спринцовка на случай, если дама не вполне здорова.

Гоголь вскрикнул от омерзения:

– Он что, дотрагивается до… дам?

Лермонтов усмехнулся. «Демон, – поразился Чехов. – Да он просто вертит Гоголем как хочет, направляет его в свою сторону». Мерные, почти скучающим тоном произнесенные слова Лермонтова точно поджаривали бедного Гоголя на медленном огне – пот так и струился с его бледного лба.

– Он трогает их везде и внутри тоже. О, он не хочет потом лечить сифилис. Поэтому придерживается только девственниц. Вы думаете, он просто так обвешивает свою супругу драгоценностями, о которых потом восторженно кричит весь Петербург? О, этот августейший брак… Он обмазан таким слоем грязи, что на него только и остается, что лепить бриллианты… Николай… Васильевич. Например…

– Замолчите!.. Замолчите!.. – взвизгнул Гоголь. – Не хочу знать! Я за, я за. Только молчите.

Поспешно ткнул большим пальцем вверх и тут же сунул ладонь себе под мышку.

– Чудно! – хлопнул в ладоши Пушкин. – Демократическое большинство. Три против одного. У нас здесь единственная в России демократия. Но, Антон Павлович, я уверен, что необходимость действовать в оковах придаст особую свободу вашей музе.

Лермонтов нетерпеливо поднялся и устремился к двери.

– Вы куда? – тут же бросил ему Чехов.

Лермонтов передернул спиной, как кот:

– Я обязан отчитываться?

«Опять в уборную», – понял Чехов. Проследить бы… Он уже приподнял зад, как Пушкин обнял его за плечи.

– Итак, господа. Оленька не попадает в маскарад, спасает своего любезного жениха, в войну вступает подводный флот – и выигрывает, Россия спасена. Осталось свести концы с концами. Чтобы даже наш знакомый