— Думаю, что да, шеф. Зачитываю: «Я был готов заплатить Варваре Васильевне, — господи, какое варварское имя, — за то, чтобы она повлияла на финансовую оценку моей компании в благоприятную сторону и этим помогла бы ей получить кредит банка, с которым мы сотрудничали в целом успешно, на более благоприятных финансовых условиях». Господи, что за чудовищный язык. Я очень хорошо понимаю вас, шеф, это оскорбительно, когда так обращаются с языком.

— Не отвлекайтесь на эстетику, Чарльз. Как вы оцениваете возможность повтора Сериковым своих показаний констеблю Смиту?

— Так, так, думаю. Шеф, вы гениальны, как всегда! Это не только показания на Барбару. Это его собственная явка с повинной. Я, мол, шимпанзе, совершенный criminal, признаюсь, что имел намерение совершить преступный акт, называемый дача взятки. Он совсем идиот, чтобы такое написать на бумаге, когда его обрабатывали в Канаде?

— Не знаю, не знаю, как это получилось. Я где-то слышал, что в Уголовном кодексе русских записано примерно следующее: если лицо, имевшее намерение дать взятку, не осуществив это намерение, сделало признание об этом намерении, то его нельзя за это намерение преследовать. Почему нельзя, мне лично совершенно непонятно, но это же варварская страна. Уверен, что этот варвар ни на минуту не усомнился в том, что их Уголовный кодекс — далеко не Библия, но что взять с русского уголовника, они, говорят, все так считают. Не мне вам, Чарльз, разжевывать, что это признание — готовый состав преступления по нашему уголовному праву. Ничего не надо дорабатывать, доделывать, проверять, сам все рассказал и сам сделал себя субъектом уголовного преследования в Британии.

— Совершенно справедливо. Если он это повторит — прежде всего, снимется вопрос о том непонятном способе, которым его первое признание попало к «Марте». Констебль Смит сможет тут же предъявить ему обвинение и начать судебное разбирательство.

— Конечно. И тут уже наша Служба королевских прокуроров, CPS, не должна сплоховать. Это профессионалы высокого класса, Чарльз, и я отношусь к ним с глубоким уважением. Они сумеют напрячь свои мозги и сформулировать для констебля Смита солидный запрос об экстрадиции Барбары по делу, по которому и она, и Сериков, уже заключенный к этому моменту у нас под стражу, будут проходить соответчиками. Уже неплохо. Мы, британцы, выполнили свой долг, разоблачили очередное дело о русской мафии, Сериков будет сидеть в тюрьме, давая показания, газеты будут выть, не переставая, что русские опять покрывают мафию, нарушают все международные договоренности о правовой взаимопомощи… И тем не менее… Как сказано, это лишь основа, первый шаг.

— Шеф, неужели вы видите еще что-то?

— Вижу, Чарльз, но это между нами, чтобы бюрократия Форин-офиса опять не разрушила наши безупречные построения. Поэтому пока давайте ограничимся решением уже согласованной задачи. Параллельно и без промедления, начните работу с агентом БНД, — Джулиан указал на фото Рольфа. — Полностью ли он оборвал свои нити с Барбарой? Или они по телефону и Интернету о любви воркуют на птичьем языке, чтобы констебль Смит ничего не понял? Только ли это о любви, а птичий язык — способ защиты лишь от Смита? А Сериков, когда мы с вашей помощью его прижмем, тоже может припомнить, что он с Рольфом много чего интересного обсуждал… Вы же сами, когда формировали досье Серикова, докладывали мне, что он несколько лет занимался каким-то бизнесом в Гамбурге. А в Гамбурге, дорогой мой Чарльз, родился и вырос Рольф. Не случайное совпадение, увы, не случайное… Но это лишь стратегическое направление, и у нас с вами этого разговора никогда не было. Пока говорить дальше не о чем, но все и так ясно, and life is beautiful.[43]

— Потрясающе, шеф, мне все понятно… Но считаю, что констебля Смита нельзя посылать к этому орангутангу.

— Я это и не предлагаю, Чарльз, для этого у вас есть свои люди.

— Кстати, для оперативной документации орангутанг — слишком длинно. Предлагаю просто и без затей ape — обезьяна, подражатель высших особей. Когда старик Шекспир сказал «What’s in a name?», думаю, он погорячился. Имя не только раскрывает суть особи, оно ее формирует. Взять хотя бы эту Барбару…

— Чарльз, вы опять отвлекаетесь. Повторяю, к «Обезьяне» надо послать нашего человека, не из полиции. «Обезьяна» должна, по сути, повторить весь сюжет, который летом прокрутили канадцы. Так, влегкую. Просто повторите, мол, сэр, все, что вы и так уже сказали. Как это, не хотите повторять? А зачем же тогда говорили? А вот теперь тупоголовые британские полицейские размышляют, вынести ли вам благодарность за установление истины, со всеми для вас вытекающими в Канаде индульгенциями, или не привлечь ли вас к ответственности за ложные показания, а проще за клевету. Также со всеми вытекающими в Канаде последствиями, но уже иного сорта. Так все просто, что даже обезьяна поймет. Главное, чтобы не пахло полицией.

— Конечно, шеф. Хоть я и не согласен с Шекспиром, но, что касается полиции, тут действительно роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.

Месяц спустя Мэтью снова сидел в самолете, который теперь летел не на запад, а на восток, назад к Варе. Опять накопилось много материала, настала пора забивать последние сваи в конструкцию защиты. Как и по дороге с востока на запад, Мэтью раскрыл «Мастера и Маргариту». В Лондоне не хватило времени и эмоциональных сил прочесть этот фантастический во всех смыслах роман. Там он по уши увяз в текучке. Крутился целыми днями с другим своим клиентом, пакистанцем, который ввозил в Англию картошку по подложным накладным. Пакистанец был труслив, вонюч, частенько всхлипывал на допросах и утомлял Мэтью тем, что у него на каждый чих было по сто бумажек, чеков, контрактов, счетов, которые он все норовил подсунуть полицейским, чтобы те увидели, как чисто он вел свой бизнес и как скрупулезно делал возвраты НДС. Мэтью буквально хватал пакистанца за руку, сто раз повторяя, что он, Мэтью, сначала сам должен оценить каждую из них. Бумажек было несметное количество, помощник Мэтью проверял их ночи напролет, и все время выяснялось, что все они были примитивной липой, которая сама по себе была красноречивей многих прямых улик. Лучше бы он, начисто лишенный криминального таланта, вообще не плодил бы этих «документов», не производил бы на свет голимое фуфло. От его кейса пахло пылью, мокрой мешковиной, подгнившей картошкой, еще чем-то склизким, но Мэтью любил всех своих клиентов и занимался этим кейсом, как и всеми остальными в его жизни, с отдачей и на совесть.

Ясно, что погружение в мир пыльных мешков, равно как и познание его создателя, не способствовали чтению «Мастера и Маргариты». Отравлять картофельными запахами незамутненное, чистое и прохладное, как пенящееся шампанское, удовольствие от грандиозной мистификации, поставленной сатаной на Патриарших прудах, Мэтью, естественно, претило. Он читал роман медленно, как и все, чем он истинно наслаждался, только по выходным, сидя в кресле с шампанским перед камином своего дома в Сассексе, куда капризно удирал от Грейс, привозившей к себе в Кэмден на уик-энды своих детишек. После недели картофельных запахов Мэтью только детей по выходным не хватало. Слава богу, что это право на сибаритские выходные в Сассексе он сразу и, как всегда, без лишних споров оговорил, а Грейс все понимала, за исключением лишь того, что ее дети страшно избалованны и испорчены. Так что чтение романа растянулось на целый месяц, зато постижение его эстетики, в одиночестве, перед камином, медленно и дозированно, удивительно дополняло мысли о Варе. Их он также приберегал для чистого одиночества сассекских вечеров. Мысли о Варе доставляли самое большое наслаждение, когда он откладывал «Мастера и Маргариту», утомившись насыщенным, полным событий, интенсивным миром романа, и брал с полки наугад какой-то художественный альбом. Лениво листая его, он представлял себе Варю то на канале Венеции, то на фоне английского зеленого поместья, то в наряде от Chanel предвоенной моды, а то еще как-то…